Свидание в Брюгге - Арман Лану

Робер готовил себя к разным ужасам, а поразила его бюрократическая упорядоченность во всем. Врачи и младший персонал относились друг к другу с полным безразличием, как в армии офицеры и подчиненные, но внешне — тепло, даже сердечно. Все та же казарма. Под высокими потолками старинного монастыря устроились чиновники, обслуживающие болезнь. Они очень подходили этим помещениям, невыносимо душным, с запахом фенола, эфира и кухни, — расстегнутые воротнички, чистые, но уже много раз надеванные рубашки, застиранные халаты.

Иногда Эгпарс останавливался, чтобы подписать какую-нибудь бумагу. Крупный, нескладный мужчина, механик или железнодорожник, протянул ему свое заявление. Эгпарс почти все время говорил по-французски: этот атавизм — упрямая приверженность родному языку — свойствен жителям Арденн.

— А вы больше не будете пить, Меганк?

— О нет, дохтор. Ни мерзавчика.

Мия и Фернан, когда не было чужого глаза, продавали клиентам Счастливой звезды «мерзавчиками» можжевеловую водку.

— Я осознал, дохтор! Это урок на всю жизнь!

— Смотрите, Меганк, ведь послезавтра рождество!

— Да, дохтор, да, таким вы меня больше никогда не увидите!

Эгпарс улыбнулся своей слегка печальной улыбкой. Главврачу давались улыбки всех оттенков.

— Жду вас второго января. Но — чтобы держаться!

Он все не отдавал подписанное заявление, сверля глазами возвышавшегося над ним верзилу, а тот смущенно мял в руках фуражку.

— Вот, возьмите… Боюсь я, Меганк, подведете вы меня.

— Спасибо, дохтор, спасибо.

И Меганк поспешно удалился. Мелькнула бело-серая фигура сестры. Приходили и другие больные с просьбой об отпуске. Иногда Эгпарс вынужден был отказывать. Он отговаривал больного так мягко и дружелюбно — положив ему руку на плечо, — что тот уходил почти убежденный. К врачам подошел довольно полный, но крепкий мужчина лет шестидесяти, седовласый, тщательно выбритый, с розовыми щеками, похожий на майора английской армии.

— Куда вы направляетесь, мосье Ланглуа?

— В Остенде. Я собираюсь провести рождество дома, с женой. Благодарю, что вы позволили мне уйти, доктор.

Робер ушам своим не верил. Мужчина говорил на хорошем французском языке, без всякого акцента, правильно строя фразу, ничуть не хуже доктора Эгпарса, если не лучше.

— Но прошу вас, мосье Ланглуа, следите за собой.

— И подальше от маленьких блондиночек из курзала, — напутствовал его Оливье.

— О-о, — протянул мосье Ланглуа игриво, но не роняя достоинства, подобно патрону, который снисходит до шуток со своими подчиненными, — я предпочитаю крупных блондинок.

— Понятно. Как толстуха Матильда.

— Ну что ж, толстуха Матильда Совсем недурна!

— Только не развлекайтесь, как в прошлый раз: эта славная статуя не нуждается в такого рода аксессуарах, тем более что они не предусмотрены скульптором.

— Нет, больше этого не повторится. Я так рад, что проведу рождество в семье. Я мечтал об этом. Ах, да что там! Счастливого вам всем рождества!

И уже знакомая сцена: дружеское рукопожатие Эгпарса, озорное — Оливье, непривычное и вызывающее замешательство — Робера.

— Он директор пивоваренного завода в Генте, — давал пояснения Оливье, — из породы обольстителей. Поскольку его блондинки требовали больших расходов, он пошел на своего рода мошенничество. В один прекрасный день его застали в чем мать родила у курзала Остенде: он «дополнял» недостающими деталями — внушительных размеров, но мастерски вылепленными — пышнобедрую Матильду; впрочем, из-за Матильды город разделился на два лагеря: свободомыслящие ей рукоплещут, а люди благовоспитанные в негодовании отворачиваются. И пришлось красавца мосье Ланглуа изолировать от общества. Благовоспитанные и по сей день никак не успокоятся.

— Ланглуа — истерик, — сухо оборвал его Эгпарс, и Роберу показалось, что временами главврача раздражает несерьезный тон и чрезмерная словоохотливость его помощника. — Эгпарс уточнил: — Не в общепринятом смысле слова, отнюдь. У него мифомания. Чаще недугом этим страдают женщины. То, что называют шармом. Интересно было бы взглянуть на историю под этим углом зрения, показать ее повороты через Аспазию, Попею, Мессалину, — о последней, кстати, ничего другого и не знают, — и Агнессу Сорель, Дю Барри, Жозефину… Кстати, это помогло бы переосмыслить понятие «женская притягательность»…

— Сразу видать холостяка, — не преминул вставить Оливье, сверкнув белозубой улыбкой.

— Итак, у мужчин это встречается реже. Их называют обольстителями. Из их рядов вербуются Казановы, Сен-Жермены, Калиостро и, может быть, Месмеры, хотя случай Месмера более сложный. У меня лично Месмер вызывает восхищение. Шарлатаны не лишены приятности. Наш друг Оливье Дю Руа по своему психическому складу тоже немного расположен к этому.

— Благодарю, мосье, — отозвался Оливье, отвесив поклон, каким мог бы похвастаться персонаж Комедии дель арте.

— Не удивляйтесь, мосье Друэн. Все здоровые люди носят в себе зародыши душевных болезней, отчего такая нудная вещь, как здоровье, приобретает некоторую интересность. Я, например, склонен к меланхолии. А в вас, мосье Друэн, должно быть, чередуются подъемы и спады настроения, не так ли?

— Вы абсолютно правы, доктор.

— Вы потенциальный циклотемик… Так уж устроен человек. Поэтому психиатрия — увлекательнейшая из наук. Это увеличительное стекло, через которое просматривается механизм работы мозга так называемых нормальных людей. Возьмите хотя бы Мориака…

— Да, Мориака, — с удовольствием подхватил Оливье. — Будь внимателен, Робер, у мосье Эгпарса имеется ряд замечательных мыслей, касающихся литературы…

— Так вот что пишет Мориак: «Я много работал. Дети расшумелись. Шум все больше и больше действовал мне на нервы, и был момент, когда я, вне себя от ярости, вскочил и бросился к ним, готовый изрубить их на куски. Но я ограничился выговором, и на этом дело кончилось». То, что испытал Мориак, — но он-то сумел в себе это подавить, — вот это самое состояние толкнуло несколько дней назад некоего инженера из Дамма на преступление: он зарубил топором собственную жену, потому что она, выполняя какую-то домашнюю работу, производила слишком сильный шум. Мы все устроены одинаково.

— Можно вам задать один вопрос, доктор? Вы уверены, что парень, которого вы только что отпустили, снова не напьется вдрызг?

— Кто, Меганк?

— Да. И что очаровательный мосье Ланглуа снова не начнет…

— Похабить Матильду, — заключил Оливье. — Потому что у него прямо руки чешутся.

— Я не уверен, мосье Друэн. Абсолютно не уверен. Мы ходим по земле и не изолированы от жизни. Мне кажется, что мосье Ланглуа не примется за старое, по крайней мере, в той форме, какая может вызвать протест общества. Но я совершенно не уверен, что он не выкинет какой-нибудь другой несуразицы. Что касается Меганка, то я назначил с ним свидание на второе января. Если он пройдет мимо Счастливой звезды, можно считать, что он выдержал испытание. Если же он там задержится, завтра мы снова увидим его здесь.

— Тогда чем же объяснить эти отпуска?

— Они входят в комплекс лечения. Это один из методов перевоспитания больных. Еще недавно больницы такого типа существовали не ради больных. Не для них, а против них. Чтобы защитить общество. Теперь больница пытается существовать ради самих больных. Больница как жизнедеятельный организм против больницы-тюрьмы.

Эгпарс все время забегал вперед, что не мешало ему вести оживленную беседу со своими спутниками.

— По правде говоря, я только тем и занимаюсь, что говорю. Слова — самое действенное лекарство из тех, которыми я располагаю.

— И рукопожатия, — добавил Оливье.

Ключ. Дверь. Скрежет железа. Еще сотни метров по застекленному коридору, и они уже в другом здании, очень похожем на предыдущие. Больных — несколько десятков. Они играли в карты, разговаривали, читали. Чаще слышалась фламандская речь, иногда — французская. Здесь, где больше было простого люда, мало кто говорил по-французски. Чужие слова сливались в непривычное, чуждо звучавшее для Робера жужжание, как будто оно исходило от полуреальных существ.

Кое-кто из больных лежал. Пятеро возились с яслями. Рядом валялись раскрашенные фигурки святых, — доморощенная скульптура, но догадаться, кого они изображали, было можно: вот дева Мария, а вот — Центурион, а вот — Пастухи, Цари. Они были больше, чем провансальские куклы, и раскрашены ярче. Ясли смастерили высокие, метра в полтора. Грот присыпали сверху порошком борной кислоты — снег на скалах. Двое молодых людей в пуловерах ломали на скалы гудронированный картон: из него собирались воздвигнуть соседнюю гору, а еще один больной вырезал из серебряной бумаги звезды.