«Какаду» - Рышард Клысь

Впервые я встретил Монтера три года назад, и встреча эта, так же как и сегодня, в сочельник вечером, не была случайной, она была тщательно подготовлена, хотя все делалось помимо нас. С тех пор мы встречались вот уже года три, но ничего не знали друг о друге — ни он обо мне, ни я о нем, — не знали даже, как кого зовут, и, несмотря на то что вместе участвовали во многих опасных и трудных делах, оставались чужими. Для меня Монтер был лишь Монтером, тридцатилетним худощавым человеком с продолговатым лицом и очень красивыми глазами, в которых, кроме холодной сосредоточенности, ничего нельзя было прочесть; его биография для меня не существовала, я знал лишь один ее раздел, относящийся к совместному нашему делу, но этого было мало, слишком мало, чтобы по-настоящему составить представление о человеке; не ведая о том, каким он был в действительности, я не мог его ни любить, ни не любить, мне неизвестны были его взгляды, я понятия не имел, о чем он думает, и поэтому он был для меня таким же чужим, как, наверно, и я для него. Для него я был просто Хмурый, мужчина неопределенного возраста — а мне исполнилось всего двадцать четыре года, — без имени и фамилии, встречались мы довольно редко, это были короткие, поспешные встречи, опасность, навстречу которой мы шли, сближала нас ненадолго, только на время совместной операции. Еще меньше я знал о его людях, которых он привел с собой в маленький зал «Какаду», их я вообще видел впервые. Монтер всякий раз приводил с собой новых ребят, и я имел все основания предположить, что прежних уже нет в живых. Подумать только, я должен полностью положиться на этих незнакомых людей, вверить им свою судьбу, свою жизнь, эти молодые парни сейчас принимают участие в моем деле, о котором я не рассказал бы и самому близкому другу, если бы он у меня был, но тем не менее я им верил — это было даже забавно, я сидел в маленьком зале «Какаду» и ждал, когда они наконец двинутся вместе со мной в путь, заботясь о моей безопасности, пока я не окажусь в купе поезда, — да, это было забавно, ну а очутись я вдруг в этот зимний вечер в ловушке, ребята должны будут отвлечь внимание полиции, принять огонь на себя, и все это ради меня, ради человека, о котором они ничего не знают.

III

Сочельник: На вокзале

Наконец произошло то, чего я ждал вот уже несколько часов: я прибыл на вокзал и, чтобы получше оценить обстановку, задержался на несколько минут в главном зале. Со всех сторон меня окружала шумная толпа пассажиров, ожидавших прибытия поездов. Где-то неподалеку кружил Монтер со своими людьми, он рыскал, высматривая полицию, а я протиснулся к газетному киоску, поставил на пол тяжелый кожаный чемодан и, взяв «Berliner Zeitung», два иллюстрированных журнала — «Die Wehrmacht» и «Flügel», — стал продвигаться поближе к выходу на перрон; у самого выхода я остановился, бросил взгляд в сторону зала со станционным буфетом, над дверью которого красовались яркие афиши, рекламирующие новейшие фильмы, и стал читать: кинотеатр «Риальто» — «Любовь шейха», «потрясающая драма о любви и смерти, два часа незабываемых переживаний в пустыне Сахара, фильм немецко-испанского производства»; кинотеатр «Кассино» — «Ганс Мозер и Тео Линген — знаменитые комики, в полном юмора фильме „Семь лет счастья“ вы снова увидите несравненную пару в их самых лучших ролях…». Тут я перевел взгляд с афиши на ведущую к буфету дверь и увидел Монтера: он стоял в проходе и оглядывался; наконец заметив меня, поспешно бросился навстречу.

— Слушай, Хмурый, мы должны сейчас же идти на перрон. Иного выхода нет.

— Что случилось?

— В буфете сидит Волк из НСЗ[13].

— Он тебя видел?

— Нет.

— Проклятие! Не хватало еще, чтобы мы встретились в поезде.

— Он не поедет.

— Откуда ты знаешь?

— Сидит с какими-то подозрительными типами и выпивает. Уже здорово накачался. Еле на ногах стоит, а потом — у него в этом городе семья. Нет, в сочельник он никуда не двинется.

— Ты уверен?

— Безусловно! Не зря же он носит на груди медальон с божьей матерью. Сегодня у них праздник.

— Он тебя знает?

— Знает. Однажды уже стрелял в меня.

— Ясно. Давай сматываться отсюда. Если он увидит нас вместе, нам придется туго.

— Иди на перрон. Я сейчас тоже приду туда с ребятами.

— Буду стоять под часами.

— Есть…

Я взял чемодан, вышел на перрон и с удивлением обнаружил, что, невзирая на мороз, здесь полно людей. Я стал проталкиваться сквозь толпу пассажиров, ожидающих поезда, в глубь перрона, поставил чемодан на каменную ступеньку, прямо под висевшими на железном столбе часами, и внимательно огляделся. Место было удобное, отсюда отлично можно наблюдать за всем, что творится по обеим сторонам перрона и около станционных строений. Я смотрел на заснеженные пути, на здание вокзала и ждал появления Монтера с его парнями. Пока все шло по заранее разработанному плану, думал я, и, если полиции в последний момент не удастся захватить нас врасплох, доверенный мне груз попадет на место в условленное время.

Только теперь, оказавшись на перроне в радиусе света, излучаемого низко висевшими фонарями, я почувствовал облегчение, хотя оно и не принесло мне ни успокоения, ни радости — ведь мне предстояло еще несколько часов езды поездом, где любая стоянка могла оказаться новой западней; я по-прежнему был готов к худшему, но теперь ясно сознавал, что в любом положении, каким бы оно ни было, я все же буду менее беспомощным, чем в темной зарешеченной комнатке «Какаду», из которой, если бы меня в самом деле окружили полицейские, я едва ли выбрался бы, поэтому, оценивая нынешнее свое положение, я не мог не испытывать известного удовлетворения.

Затерявшись в толпе пассажиров, я стоял на перроне и ждал Монтера; конечно, меня тревожило, как бы его не заметил Волк: раз он уже однажды стрелял в Монтера, такая встреча могла плохо кончиться.

Неожиданно мне пришло в голову, что только благодаря счастливому стечению обстоятельств Монтер и я не стали врагами, ведь легко могло случиться, что меня преследовал бы Монтер, а я преследовал бы Монтера, и в этом не было бы ничего сверхъестественного. Я никогда прежде не интересовался политикой и в первые годы оккупации и подпольной борьбы так плохо разбирался в политической ситуации, что не слишком ясно представлял, к какой партии хотел бы принадлежать и в рядах какой подпольной армии хотел бы сражаться. Только благодаря случаю я оказался на стороне левых, однако случай мог привести меня и в лагерь националистов, и в этом не было бы моей вины, ибо в то время я был как слепец, даже не представлял себе, что в моей стране так много людей, стремившихся спасти Отечество, не понимал, какое множество мутных течений бывает порой у реки, на волне которой я очутился, — вот почему мне подумалось, что только благодаря счастливой случайности я не стал врагом Монтера, а боролся вместе с ним против Волка и его друзей из НСЗ.

За минувшие годы мне пришлось многому научиться, узнать такое, о чем раньше и не подозревал. До войны я жил в мире несколько нереальном, поэтому вначале должен был учиться всему заново, начинать жизнь с азов, словно я только что родился, а рядом не было никого, кто бы руководил моими первыми шагами, предостерег бы от мелей, на которые все время доводилось натыкаться, не было никого, кто помог бы мне найти собственный путь, я всегда был страшно одинок, и одиночество это в конце концов окончательно отдалило меня от людей, сделало недоверчивым, молчаливым, скрытным, заставляло так тщательно прятать свои мысли и чувства, что в шутку меня окрестили Отшельником. Возможно, этим полуироническим прозвищем, свидетельствовавшим об известном разочаровании во мне, я был обязан одной из тех женщин, с которыми спал, но которым никогда не принадлежал полностью; впрочем, это не имело существенного значения — кличка пристала ко мне, и с тех пор для всех близких знакомых я оставался Отшельником, а для товарищей, с которыми потом сблизился в общей борьбе, был Хмурым, но ни те, ни другие не знали меня по-настоящему.

Да и сам я не отдавал себе полностью отчета в том, кто я; и если бы меня спросили, каков я на самом деле, наверно, не смог бы дать точного ответа, ибо знал, кем хочу быть, но не знал, что представляю собой сейчас; мне надо было преодолеть еще немало ступеней и пройти через много тяжких испытаний, каждый день я вел строгий учет своим успехам и поражениям и был предельно суров и требователен к самому себе, всегда я требовал от себя больше, чем от других, но, когда во время ночных раздумий подводил итоги пережитому, на моем счету всегда оказывалось больше неудач, нежели настоящих успехов, нередко случалось, я был на грани краха, и если до сих пор еще не потерпел полного поражения, в том не было ничьей заслуги.

Я стоял на перроне под огромными, висевшими на железном столбе часами и в ожидании Монтера пытался представить себе, что со мной было бы, окажись я во враждебном лагере. Поразмыслив, пришел к выводу, что в пору моих лихорадочных поисков путей к свободе я, вероятно, не задумываясь присоединился бы к любой группе, которая вовлекла бы меня в борьбу и предоставила оружие, даже не вникая особенно в ее идеи и лозунги. Следовательно, я мог оказаться и в НСЗ — при одной этой мысли меня охватила дрожь; особенно ужасало меня то, что я и в самом деле мог поверить в их правоту и, более того, находясь с ними, обязан был в нее поверить, но, случись это, стань я на защиту столь ненавистных и враждебных мне позиций, очутись я среди этих людей, со временем меня все равно стало бы преследовать чувство вины, вытекающее из самого факта сотрудничества с группировкой, которая в своем стремлении устранить политических противников не останавливалась даже перед предательством. Но в первые дни моих поисков я ничего об этом не знал. Чтобы разобраться в ситуации, мне нужно было время и люди, которые разъяснили бы мне цели и стремления различных подпольных группировок, чтобы я смог сам сделать выбор. За меня решил случай, и я оказался на стороне Монтера, но случай мог толкнуть меня и в лагерь Волка, сделать сознательный выбор я был тогда еще не в состоянии. Мне просто повезло, я находился среди тех, кто боролся честно и бескомпромиссно, чья программа не вызывала возражений, и это давало мне огромное внутреннее удовлетворение.