На гарях - Александр Рахвалов

Хрустнула швабра, со скрипом и скрежетом поползло по бетонному полу ведро.

— Фрося! Фрося! А! — кричала из-за прилавка перепуганная продавщица. — Ты где? Люди, человека же давите!.. — Она не могла покинуть своего поста.

Но техничка, почувствовав поддержку со стороны своей начальницы, вдруг собралась с духом и, крякнув, распрямилась. Какой-то мужичонка повис на ней, переломившись на ее могучем плече, и будто высматривал, куда бы ему спрыгнуть, но так и не нашел свободного пятачка. Техничка сгребла его за шкирку и утопила в толпе.

— Верна, Герасим! Так их, так их… сволочи! — потешались в очереди.

Прилавок скрипел и стонал. Пахло потом и жутким перегаром. В толпе задыхались и жадно, вытягивая шеи, надкусывали воздух, хрипели, бранились, как могли и как умели. Но Алка все-таки отоварилась по-богатому и, сияющая, вполне счастливая, вывалилась на крыльцо, возле которого ее ожидал муж.

— Леха, Леха! — частила супруга. — Все путем. Но ты, не толкайся, кабан…

Через полчаса она, как заправская хозяйка, уже хлопотала у раскаленной плиты, одергивая суровый передник. В кастрюлю были опущены пельмени: бурлила, покрываясь мутной пеной, вода.

— Счас, дорогой мой, потерпи малость, — успокаивала она нетерпеливого мужа. — Ох какие! Колом стоят…

Леха встал и вымыл миску, ложки, нашел даже перец и горчицу. Затем, не приглашая супругу, хватил еще стакан «Осеннего сада» — натощак хмельнее. Пошло вроде, раскатилась желанная струйка… Алка краешком глаза успела «накрыть» Леху, и рот у нее округлился:

— Как бич, как бич сосешь в одиночку! — взбунтовалась она. — Опять беспредельничаешь, беспредельничаешь… как в лагере.

— Ску-тха! — осадил ее, как пристяжную, Леха.

Алка разрыдалась.

Три года они прожили вместе, потому и понимали друг друга без слов. Алка, собственно говоря, и сорвала его, рабочего таропильного заводика, с места.

Крупный лесопункт истаивал на глазах. В этом районе к тому времени оставалось не более двухсот человек. Ни аптеки, ни продовольственного магазина, ни детского сада — все перебрались в центр леспромхоза. Но люди, обжившие эти места, цеплялись изо всех сил за свои дома и участки. Заглохло все, даже клуб закрылся, но люди держались. Вскоре пришел приказ из леспромхоза: пока есть сельсовет, будете жить, пока есть лес, будете работать. Мужиков стали отправлять в тайгу — добирать последний лес, а бабы копошились на заводике, пилили тару. Пилорама, два станка да три мужика — вот и вся разумная сила, способная приводить в движение оборудование. Бабы оказались на подхвате… Пилили они не торопясь, так как оборудование давно износилось, сдавали приемщику куба по четыре в смену — и ладно. Получали по работе: двадцать рублей аванса, тридцать — в расчет. Но деньги были не нужны многим: люди кормились хозяйством — сдавали государству картошку, мясо, ягоду и кедровый орех. Дневная норма в летне-осенний период падала до двух кубов. Больше никто и не стремился выработать… Нет подвоза, хорошей дороги — нет работы. Дощатый заводик продувался насквозь, в холода невозможно было работать без «подогрева», и мужики принимали вовнутрь по три-четыре раза в смену. Вся жизнь была построена на парадоксах: аптека съехала, ясли укатили, клуб прикрылся, а вот винная лавка осталась на месте, чтобы «выбирать» последние рубли у работяг… Тогда и появилась Алка. И надо ж было Лехе, одинокому мужику, бывшему на хорошем счету у людей, сойтись с этой дурой! Ну, переспал бы раз, другой… Такого добра… не шаньга — всем бы хватило… Но поплелся за ней, как на поводу, плюнув и на заводик, и на свою пилораму (он до сих пор не знал, откуда появилась Алка, как-то не случалось расспросить толком). Перебрались они в пригород, наткнулись на старика, недавно овдовевшего и запившего с горя, стали жить. Дядя Миша даже не заикнулся о квартплате. «Прижмет когда болезнь, — проговорил он, — так поможете куском. А так, живите. Бог с вами». Перебрались к нему налегке, а теперь тряпья, тряпья…

— Не плачь! На выпей, — пожалел супругу Леха. Пьяный он был добрым, и дикция к нему возвращалась. — Иди, Алушка, иди сюда…

Выпили по стакану. Теперь уж поровну. Алка кивнула на кастрюлю с пельменями, но муж отказался:

— Пусть пока рассосется, перемешается с кровью. Сколько там у нас?

— Хватит… Хих! — по-дурацки ухмыльнулась Алка. — Нам хватит… Гостей не ждем.

Но она ошиблась.

— Тихон, вставай! — толкнула в бок мужа Клава. — Что-то ты сегодня не торопишься со скотиной управляться. Я бы сама… Не могу. Еще с часик полежу.

Тихона будто током ударило.

— Да я что тебе, раб? — хрипло отозвался он и вскочил, опираясь на локоть. — Сама лежит, как корова, а мне опять в навозе… Да я что, в прислугах?

С ворчанием, но он все-таки поднялся, сполз с постели… Жена ничего пока не подозревала. Не знала она о том, что Харитоновна угостила Тихона настойкой, что тот выпил ее, но не захмелел как следует. Тогда он выклянчил у цыган желтой бурды. Брага была мутная, густой осадок плавал в банке ошметками, вобрав в себя всю крепость и сладость. Брага была, а крепости не было. Пока хозяйка «пела Лазаря», а Харитоновна обливалась слезами, слушая ее, Тихон управился по хозяйству и опорожнил две банки. Жена ничего, конечно, не поняла — сама хороша была! — но утром… Утром его подняла с боем.

Он опять не мог ни сидеть, ни лежать. В любом положении голова будто сходила с шеи, как с оси, в глазах — по мухомору. Будто кто-то облапил его и стал высасывать мозги — так их высасывают из рыбьих голов. Виски сжимало, череп хрустел. Ничего не соображая, он обшарил прихожую и кухню, обползал на корачках веранду, но так не нашел, что продать. Товара не было. Присев на крыльце, он нахмурил брови, точно с трудом постигал истину: оказывается, у человека самое больное место — это голова.

Вышла Клава. Она была в плаще и с сумкой — на работу отправилась. Тихон хотел выпросить у нее на поллитровку, но передумал.

— Корову подои сам, — попросила его супруга. — Я пойду… Может, кто с машиной попадет: план вытяну.

Тихон молча кивнул ей, даже не взглянувшей на него, и вздрогнул всем телом, когда она хлопнула воротами. Даже в пот бросило, тяжелый, липкий пот, как будто он стоял на грязной обочине, а машина прошла рядом — утирайся рукавом.

Сколько он мучился, сколько страдал… Прошла одна жизнь, другая, с восьмого эшафота сняли, как помилованного, но голова гудела по-прежнему. Он несколько раз заваривал крепкий чай, пил, обжигаясь, — толку на грош. И вдруг во второй половине дня, когда подскребал у хлева навоз, привиделось ему: по полю, прижимаясь к забору, как-то крадучись шла Алка с Лехой. Сверток, который Алка прижимала к груди, был внушительным, крупным, как годовалый ребенок, завернутый в пеленки. Дураку понятно, что она могла нести в этом свертке, а уж Тихон знал наверняка: вермут или «яблочное», которым союзная Украина травила северян.

«Сходить к ним, что ли?» — подумал Тихон, смахнув с лица надоевший пот — от слабости. И колебался он, преодолевая брезгливость, не дольше трех минут. Он прекрасно понимал, что всякое промедление могло оставить его на бобах… А выпить нужно было, хотя бы для того, чтобы убить боль. И он решился: шагнул в огород, обогнул хлев, стараясь никому не попасть на глаза — мало ли что скажут в соседях! — оказался у рассохшихся дверей. Сенки были заперты изнутри. Он постучал ногой в дверь.

«Ничего, поворчит да перестанет», — подумалось ему — жену вспомнил.

За дверью ни шепота, ни скрипа половиц, будто они и не входили сюда. Опять ткнул сапогом…

Ни шепота, ни звука в ответ.

Тихон постучал настойчивее, смелее, как в собственную дверь. И Леха, подглядывающий за ним в щель, на цыпочках, чтобы его не обнаружили, вернулся из сеней в избушку и подтолкнул супругу к двери:

— Открой-х!

— Кому? — прошептала она-

— Жениху… А то все ворота обгадит-х…

И Алке пришлось повиноваться, хотя она страшно была недовольна приходом гостя.

Хозяин выставил на стол три бутылки, на этикетках которых красовались крупные с малиновым отливом яблоки.

— Выпьем, Тихон! — дикция не подвела.

— Кто эту заразу хоть весной-то выпускает? — разглядывая бутылки, принял удивленный вид гость. — Травят народ этой гнилью… Такая вонища, что ноздри выворачивает! Всех под корень вырубают, сволочи, выпуская эту отраву… И тело, и душу — под корень.

— А пусть, а пусть! Тебе-то чего? — воскликнула хозяйка. Она была раздражена «третьим лишним» и не скрывала этого. — Что есть, то и пей. Барон какой, герцог…

— Так передохнем же! — возмутился Тихон.

— Ну и передохнем! Пускай! Конец котенку — гадить не будет, где попало… Так, так!

— Сгинь, дура! — рявкнул хозяин. Он обретал человеческий облик и начал говорить нормальным языком. Все-таки «краснуха» творила чудеса.