Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Язык у него уже заплетался, но, встретив нахмуренный взгляд, он вытянулся в струнку, повернулся на каблуках и ушел послушным солдатским шагом.
Северу хотелось отколоться от общей компании, но то и дело его брали в плен разные группы и ему приходилось разговаривать, сыпать комплиментами, пожимать чьи-то руки и пить, несмотря на то что ему надоели все эти забавы, раздражали разомлевшие дамы, а Сиверсовы офицеры, бойкие, утрированно галантные перед дамами и слишком свысока любезные к мужчинам, выводили его из себя. Под конец он уже нарочно бросал им едкие, оскорбительные словечки. Толкал локтями, при первом же проявлении с их стороны раздражения клал вызывающе руку на рукоять сабли. Особенно неприятно ему было смотреть на Блюма, не отступавшего ни на шаг от Терени, но и тот, несмотря на явные придирки и намеки, не дал вывести себя из равновесия, принимая их со снисходительной улыбкой. В конце концов Север оставил их в покое, покоряясь страстным взглядам Изы, которая как будто бдительно следила за ним, с неподражаемой нежностью, мастерски разыгрывая при этом восторг и любовь, оказываясь поминутно на его пути, поминутно бросая на него любовные взгляды, обрывки слов, дышащих жаром и бросаемых мимоходом, рукопожатия, прикосновение благоухающих кудрей или даря его вниманием столь заметным, что кругом подымался общий шепот и кавалеры, возлагавшие свои надежды на наследие Цицианова, бросали на него ревнивые взгляды. Минутами это доставляло ему даже удовольствие, и он торжествующе обводил глазами лица соперников, чаще же принимал эти знаки внимания с неудовольствием и тревогой.
«Манит меня, как ребенка фигой!»
Не успел он подумать, как она очутилась перед ним.
— Сейчас будут какие-то сюрпризы, а потом мы убежим. Ты молчишь?
— Молюсь на тебя! — с трудом произнес он лживый, затасканный комплимент.
— В моем сердце — храм для тебя! — повеял на него ее шепот, с которым она удалилась.
«Скорее заезжий дом, где останавливается всякий, кто захочет!» — мелькнуло у него в уме, и тут же он подумал: «Откуда во мне эта странная злоба и раздражение?»
Но мысль его прервал появившийся в двух шагах от него Новаковский. Рядом с ним шел какой-то субъект с бочкообразным животом и лицом, лоснящимся, как миска топленого масла. Одет он был в полотняный балахон, подпоясанный простым ремнем, на котором висела сабля в черных железных ножнах. Выражение лица у этого шляхтича позволяло угадать в нем бывалого человека, завсегдатая сеймов и пьяницу. Увидав, однако, дам, он снял с головы потертую шляпу, провел рукой по мохнатым усам и стал раскланиваться во все стороны. Стройный паренек в темно-синем жупанчике, с лицом херувима, сопровождал его, не отставая.
Новаковский шепнул что-то Блюму, и тот вежливо подошел к незнакомцу.
— Просим в нашу компанию, вместе поужинать!
— А с кем имею честь? Меня зовут Кулеша. Сын ливского стольника. А это — мой сын.
— Садитесь, сударь, без церемоний! — приглашал слегка возбужденным тоном Новаковский.
Пришлось, однако, представить его участникам пикника и дамам. Он чмокал всех по очереди в ручку, вплоть до горничных, только те разбежались во все стороны.
— Нещипаные птахи всегда пугливы. Ясь, поцелуй ручки девчатам!
Ясь, покраснев, как пион, казалось, вот-вот разревется от смущенья, но под строгим оком родителя вынужден был целовать; дамы взяли его на свою половину и, любуясь его красотой, стали кормить его конфетами, как птичку, гладить, а в конце концов и нежно целовать.
— Вы должны нас догнать! — смеялся Блюм, наливая Кулеше огромный кубок.
— По плодам их познаете их.
Кулеша чмокнул языком о небо, точно кто хлопнул бичом, и осушил кубок.
— Малые пичужки — пустые штучки! Не с такими случалось иметь дело. Могу высушить этот бочонок до последней капли не отрываясь, — указал он на ведерный бочонок, поставленный на козлы.
— В нем целых пять гарнцев!
Кулеша взял бочонок за оба конца и взвесил в руках.
— Выпьете? — вскричал даже Воина с удивлением. — Одним духом?
— В больших делах достаточно пожелать, а кто пожелает — тот свершит, — проговорил он хвастливо, уснащая свою речь латынью.
— Латынь безупречная, живот — как у бернардина, а все же бьюсь об заклад, что вам не осилить.
— Держу, что выпью! — протянул тот руку, лукаво подмигивая припухшими глазками.
— Двадцать пять дукатов, что — нет! — горячился Воина.
— А я ставлю за него! — воскликнул фон Блюм, скорый на всякий азарт.
— Я тоже! Я тоже! — раздалось несколько голосов.
Все окружили его, сбежались даже дамы, расспрашивая с любопытством, что случилось.
— Деньги на бочку, господа! — крикнул Воина, высыпая в чью-то шапку свои дукаты.
Его примеру последовали остальные, и через минуту собралось с полсотни червонцев.
— Принимаете заклад? В шапке пятьдесят червонных!
— Принимаю, ради денег чего не сделаешь! — проговорил он с серьезным видом по-латыни.
— Выдуешь — твои дукаты; нет — всыплем тебе пятьдесят горячих. Таков уговор! — заявил категорически Новаковский.
— Ладно, только пороть на ковре. Шляхтич я, как и вы все, вельможные...
— Ладно! Принимайтесь за дело! А на ковре, так уж конечно! — раздались возгласы.
Кулеша отвернулся, чтобы расстегнуть пояс и шаровары, саблю воткнул в землю, повесил на нее шапку и, усевшись на траве, велел подложить себе под лопатки свернутый в трубку коврик.
— Эй, мужичье, выбивай пробку! — крикнул он прислуге.
Сташек ловко выбил пробку и подвинул бочонок. Кулеша перекрестился, схватил бочонок за уторы и, подняв его надо ртом, откинулся слегка назад и стал тянуть вино.
Кругом все стихло, даже музыка смолкла; все сбежались посмотреть на такое зрелище и впились в шляхтича глазами, а он пил и пил, работая лишь вовсю кадыком и отдуваясь, откидывался все больше и больше назад, пока не уткнулся спиной в свернутый коврик, и продолжал тянуть, но все медленнее и медленнее. Глаза уже выкатывались у него на лоб, обильный пот заливал посиневшее лицо, жилы на шее вздувались, как веревки, а живот разбухал с поразительной быстротой. Зрелище из потешного становилось до того отвратительным, что дамы разбежались, молодые же люди с беспокойством ждали конца. Кулеша допил последнюю каплю, отбросил бочонок и пробормотал:
— Ничего удивительного. Слово сказано — кобылка у плетня. Ясь, гляди в оба, не спи.
И свалился на траву, мертвецки пьяный.
Паренек сунул шапку с дукатами ему под голову и принялся стебельком травы щекотать его высохшую глотку, пока не последовал благодетельный результат.
Все отшатнулись с отвращением, один только Сташек с удивительной заботливостью подошел, чтобы закрыть пропойце лицо полой балахона, пробуя одновременно добраться до дукатов, но Ясь буркнул грозно:
— Не трожь, по башке получишь. — И с молодецким видом схватился за свою шпажонку.
— Не допился бы он только до царствия небесного, — забеспокоился Заремба.
— Выспится и завтра опять будет готов.
— Это пьяница, известный на всю Речь Посполитую! Обучался, сказывают, под руководством самого покойного князя «Пане Коханку»! Мастер, однако! — поражался Новаковский.
— Откуда вы его раздобыли?
— Из корчмы. Рассказывал он мне такие прибаутки и так пересыпал латынью, что я решил привести его, чтобы развеселить публику. Не знал я, что он такой фокусник. Куда едете? — обратился он к пареньку.
— На сейм, в Гродно, — ответил тот, вытирая платком отцовскую физиономию.
— Найдет достойных партнеров. Сомневаюсь только, чтобы кто-нибудь его перещеголял. Есть ещё дюжие глотки, особенно между сермяжниками. Думаю, что и Подгорский мог бы с ним потягаться.
— Пять гарнцев бургундского одним духом не выпьет. Скотина, не человек, этот стольников сын, — процедил сквозь зубы с отвращением Воина и пошел вместе с Зарембой к дамам, весьма смущенный Капризом княжны Четвертынской, которой вдруг захотелось во что бы то ни стало свежего молока.
Блюм был в отчаянье, так как молока не оказалось ни в привезенных запасах, ни в корчме. К счастью, кто-то подал проект привести корову с ближайшего выгона. В эту геройскую экспедицию отправились бегом все трое Кротовских с несколькими офицерами, и через некоторое время появились на поляне, таща и подталкивая какую-то мычащую коровенку. За ними бежала, вопя благим матом, пастушка с развевающимися по ветру волосами.
— Есть молоко! — торжествующе восклицал Блюм. — Но кто его надоит?
— Конечно, я сама, — заявила решительно княжна.
— Фи, от нее так несет хлевом! — скорчила гримасу пани Новаковская.
— Даже в романах коровы не благоухают лилиями, — заметил насмешливо Воина. — Можно ее, впрочем, спрыснуть духами, это будет очень поэтично.
Корове действительно обмыли вымя «Ларендогрой»[7] и всю обрызгали духами, ко всеобщему умилению и великой потехе прислуги. Особенно Сташек, стоя за своим барином, положительно чуть не лопался от хохота.