Анастасия. Вся нежность века (сборник) - Ян Бирчак

Но полковник вдруг понес такую чушь, что темный ток крови прихлынул к апоплексическим щекам почтенного пана Михала.

Преградив дорогу, Ольбромский встал перед ним навытяжку, как на плацу, щелкая каблуками на хрустком гравии и удерживая на сгибе локтя форменную фуражку. Пан Михал внутренне был готов к тягостному выяснению отношений по поводу Мадлен и заранее был настроен к капитуляции – перед Ольбромским ему не выстоять, но что такое тот спорол насчет Розали? Пьян? Не от наливок же…

– Не сочтите за дерзость, покорнейше прошу руки вашей дочери Розалии Михайловны. Если будет на то ее воля и согласие, – вскинув подбородок, Ольбромский уперся ему в лицо своими бешеными глазами.

Нет, каков? Столичный ферт, бонвиван паркетный, да будь он хоть трижды графских кровей, как он смеет позволить себе такие выходки у порядочных людей? Не успеет он отъехать, как тут же забудет о своей причуде. Неужели он полагает, что Бицкий способен принять его слова всерьез? Как можно!

Ах, ваше сиятельство, – родовит, знатен, обласкан в свете – и вдруг его Розали, его бедное простодушное дитя? Совсем уже без ума нужно быть, чтобы о таком помыслить. Что же это теперь на свете делается, если уже каждый, кто в силе, такое себе позволяет?

– Я понимаю, что сейчас это не только невозможно, но и странно, может быть, – ровным настойчивым голосом продолжал Ольбромский, не испытывая ни малейшего затруднения или смятения. – Но я хочу, чтобы вы знали о моих намерениях, что они останутся неизменны, и я буду только ждать того часа и знака, когда смогу получить ответ. Только, поверьте, ни счастье мое, ни даже сама жизнь без Розали уже немыслимы. Я буду повторять свое предложение столько, сколько понадобится, пока не смогу убедить вас, что сумею составить счастье вашей дочери.

Хватая ртом воздух, Бицкий не находил достойного ответа на странное поведение полковника, и тот, не меняясь холеным лицом, откланялся Бицкому и чеканным твердым шагом направился к коляске.

Зачем-то он приказал вознице ехать в объезд более долгой дорогой, видимо, чтобы поостыть в пути. Хотелось просеять в памяти мельчайшие осколки минувшего дня и уже на ясную голову пережить и оценить их заново. Он осознавал нелепость своего внезапного порыва и догадывался о неблагоприятном впечатлении, произведенном на Бицкого, и все же нисколько не раскаивался в том, что произошло десять минут назад.

Умеющий брать препятствия и добиваться своего, Ольбромский не задумывался, достижимы ли его желания, сообразны ли с действительностью и как они согласуются с намерениями других людей. Теперь, когда он определился, чего хочет в этой жизни, ему оставалось только продвигаться к цели.

Мало думал он сейчас и о самой Розали или ее чувствах, для него это был просто сгусток света, из которого в будущем постепенно образуется, вылепится, сформируется, обретет земные очертания предназначенная ему, желанная и любимая, единственная на всей земле Его Женщина.

Возбуждение еще не улеглось в нем, когда у обочины возникла одинокая фигурка и замедлила шаг, с любопытством оглядываясь через плечо на пылившую облаком коляску.

Она была в скособоченной шляпке, какую носила от солнца еще ее матушка лет десять назад, и так нелепо было это претенциозное сооружение на ее скромно причесанной головке, особенно в сочетании с легкой украинской сорочкой, вышитой на груди и по плечам ярким узором, с неизменными кораллами у ворота, что впору было засмеяться от нелепости и вычурности.

Ольбромского вдруг окатило жаркой волной жалости и неловкости за нее.

Кучер сам остановил экипаж, и Ольбромский, привстав над сиденьем, с ненатуральной улыбкой, почему-то на французском, словно экзаменуя ее, предложил барышне подвезти ее, куда ей будет угодно.

Уже сходя с межи, она подняла снизу на Дамиана свое лицо, тронутое неясной улыбкой, видимо, впервые предназначенной мужчине, и от этого как бы немного удивившей ее саму. Еще не было в ней осознанной силы своего очарования, как не было ни обещания, ни вызова, а только неизведанное доселе волнующее ощущение, что теперь от ее улыбки будет многое зависеть в человеческих отношениях, кто-то будет искать ее проблеск и выжидающе заглядывать ей в лицо.

Он как бы изнутри, по бархатному мягкому отливу глаз, прежде нее самой догадался о ее состоянии, и эта первая, предназначенная именно ему улыбка наполнила его такой тихой, несказанной радостью, которой Ольбромскому еще никогда и ни при каких обстоятельствах не доводилось испытывать прежде.

Было без четверти шесть – предвечерний час, когда рождаются и умирают; когда, очнувшись от тягучей послеобеденной дремы, начинают приходить в себя, когда все явственнее проступающие краски и звуки заново обретают полноту жизни.

Она доверчиво вложила в протянутую Дамианом руку свои невесомые пальцы и, взмахнув кружевной пеной нижних юбок, ступила на подножку коляски…

В коляске было просторно, но близость ее легкого тела теснила ему грудь. Среди стойкого степного запаха увядающих трав и дорожной пыли он различал едва уловимый аромат ее нагретой кожи, и если могло быть в мире что-то более волнующее, наполняющее его до краев тугим током жизни, то его в том уже никогда не переубедить.

Она объясняла кучеру ближнюю дорогу к соседскому имению, куда собралась в гости к подруге, Ольбромский же со стороны исподволь ловил все ее движения, мимику и жесты рук. Стоит ли говорить, что он нашел в ней массу новых достоинств: она была необычайно мила, естественна, рассудительна и так далее, между тем как главным ее достоинством сейчас, в этот момент, были только сочная алость припухлых губ и завораживающие взмахи темных густых ресниц, да эта хрустальная капелька пота, дрожавшая у виска…

Зачем она рассказывает дорогу, разве не все равно, куда теперь ехать? И он отчетливо понял, что не оставит ее никогда – увезет с собой, украдет, принудит силой – все что угодно, но более они не расстанутся ни на миг. Эта мысль так крепко вступила ему в голову, что он одновременно осознал и невозможность, и неизбежность предстоящего.

Он перевел взгляд на притихшую степь, подступавшую желто-горячими волнами прямо к дороге, где, прилегшие после полудня, лениво мотали головками голубые васильки и белыми бабочками скользили поверху вездесущие вьюнки, – сколько поэзии в открытых пространствах, сколько воспоминаний и надежд! Здесь все слито воедино – прошлое и будущее, пространство и время привольно разворачивают огромный свиток, уходящий к горизонту, чтобы там, в кипящих многолюдных городах, бешено завертеться в темных бездонных круговоротах.

Вдали каким-то корявым неясным знаком на водоразделе двух миров, смутная, как предчувствие, уже начинала проступать старая сухая акация…

Он вольно выгнул руку вдоль сиденья, как бы полуобнимая ее на расстоянии, и заглянул ей в глаза.

– Я только что просил у батюшки вашей руки, – спокойно проговорил Ольбромский.

Она не сразу поняла смысл этих слов.

Ольбромский с высоты своего жизненного опыта не без какого-то низкого удовольствия следил, как меняется ее лицо.

– И что же мой батюшка? – спросила она, немного справившись с замешательством.

– Отказал, разумеется! – ответил он с излишним бодрячеством в голосе.

– Вы имеете представление о моем возрасте?

– Нисколько, – ответил он с нарастающей лихостью, понимая, что эта скромная провинциалочка уже берет верх над ним.

– И мои чувства вас совсем не интересуют? – она произнесла это, опустив ресницы, под которыми тяжелели слезы, так тихо, что его обдало стыдом за свой развязный тон, за все это испытание, которое он устроил бедной девочке.

Жалость к ней переполнила сердце. Он тут же в коляске неловко опустился перед ней на колени.

Неправильно истолковав его внезапное движение, она всем телом отпрянула в сторону, перегнувшись на крыло коляски, отчего ее верхняя юбка свесилась снаружи и, откинутая ветром, тотчас намоталась на колесную ось.

Розали в мгновение ока бросило под экипаж.

Она не успела даже вскрикнуть.

Почуяв неладное, кони в испуге месили ногами болтающееся между колес бессильное тело.

Через десять-пятнадцать метров кучер сумел осадить лошадей… Экипаж замер.

Откуда-то накатилась такая плотная тишина, что останавливалось дыхание и закладывало уши. Когда-то светлое жаркое небо стало вдруг пронзительно пустым и холодным, а в вышине, не грея, висело белое раскаленное солнце, окаймленное по краю черным контуром, и оттуда, как из дыры, веяло страшным смертельным сквозняком, сковывавшим движения и замедлявшим ход времени.

Будто в магниевой вспышке, в каком-то другом ракурсе, очень издалека, Дамиан увидел то, что никак не мог видеть там, позади экипажа, на пыльной колее, и себя самого, неторопливо нащупывающего в кобуре револьвер.