Анастасия. Вся нежность века (сборник) - Ян Бирчак

Впрочем, попадет в сундук и с добрый десяток порядочных книг, списки нот и девичий альбом молодой графини, в ажурном резном переплете слоновой кости, который она до смерти держала на видном месте в спальне под рукой. Видимо, среди прочих опольненских гостей оставил в нем когда-то свой мадригал меж засушенных иммортелей и безвестный вильневский студент…

Никому никогда не назовет графиня имени этого человека, и судьбу его проследить невозможно.

К нотам Вишневецкая не прикасалась более и не садилась к фортепьянам: то ли голос у нее пропал с той первой студеной зимы на чужбине, то ли сама музыка причиняла ей боль напоминанием о том, что теперь надлежало забыть окончательно.

Возвращаться же в Опольне или как-нибудь напоминать о себе высоконравные родичи Ольбромским запретили и навсегда забыли об их существовании.

Надежды немолодого новобрачного приструнить своенравную полячку, дать ей в полной мере почувствовать собственное незавидное положение, равно как и его вельможную милость, увы, не сбылись. Только повела на него однажды взглядом Вишневецкая через плечо – как хлыстом огрела.

И вскоре все встало на место в их небольшом имении Косаковка. Жили супруги мирно и друг друга напрасно не донимали. Так поставила себя молодая хозяйка, что хоть и носила фамилию мужа, величали ее только «графиня» и «ваша милость», а Домка звали не иначе как «молодым графом».

В столицах, несмотря на свое неустойчивое положение, он держался без заискивания и не стремился щеголять принадлежностью к высшему кругу – худое состояние удерживало Дамиана от чрезмерных амбиций. Но в своей среде, в полусвете, он был безупречен и пользовался всеми преимуществами своего благородного имени.

Даже в осторожных и обстоятельных семействах он считался приличной партией, а уж самих барышень на выданье ему не стоило труда и обольщать. Кажущаяся ветреность матери, ее экстравагантность и склонность к крайностям обратились в нем в умение тонко и с неизменным очарованием флиртовать с записными красавицами, никогда не теряя головы и не преступая меры.

И только огромная душевная сила матери передалась ему полностью, без остатка, не умаляясь, но усиливаясь в мужском характере, единственно способном управлять ею и укрощать излишнюю энергию горячей крови. Это и делало Ольбромского тем, кем он слыл в обществе, наполняло странным глубинным смыслом даже не самые удачные его остроты, выражения или поступки.

Именно это – ощущение тайны и огромного внутреннего напряжения, прорывающегося в летящем вскользь взгляде, в невольном движении высоких скул, в сокрушительном жесте сильной кисти, схваченной контрактурой маньчжурского ранения, во время легкого незначительного флирта вдруг нечаянно отрывающей резной подлокотник кресел, в манере запрокидывать голову и улыбаться, не меняя выражения лица, – именно это, а не сама его блестящая наружность, заставляло трепетать женские сердца, без различия сословий и возраста.

В эту зиму он понемногу начал затевать разговоры об отставке, но что делать затем, он не знал. Как не знал, чем вообще занимаются вне военной службы люди его положения. Что он умел, к чему стремился, чтобы найти опору и утвердиться в этом мире?

Ни желания погрузиться в хозяйственные заботы, ни тяги к общественному поприщу, ни коммерческой жилки у него явно не было, а значит, не было и надежд на успешную карьеру в будущем.

– Определюсь в земские деятели, в уездные учителя подамся, – зло говорил он себе, спрыгивая вечером с коляски у иллюминированного подъезда офицерского собрания и сбивая английским стеком налипший снег с высоких лакированных сапог.

Но вести далее этот образ жизни, так и не пристав ни к одному берегу, ему было не только в тягость, но и казалось непорядочным. Лучше других различая железную поступь нового века, он предчувствовал, что все, кто «не горяч и не холоден», будут сметены его огневым шквалом.

Конечно, он знал о новых людях, о тех, кто заглядывал к ним сюда, как бы перегибаясь из будущего, со многими, по-настоящему убедительными и образованными, водил знакомства, не пропускал собраний и салонов, где надеялся встретить что-то значительное и интересное, просматривал огромное количество журналов и книг, был в курсе современной философии и новейших естественных открытий, но все это проходило как бы по касательной, не задевая сердца и не возбуждая всерьез.

Никаких законченных политических взглядов у него, разумеется, не было. «Двух станов не борец, а только гость случайный», попади он в другие эпохи, в другие обстоятельства, в нем осталось бы неизменным это умение быть над ситуацией, заставлявшее ощущать себя не действующим лицом и прямым участником жизненного действа, но лишь его свидетелем и очевидцем, «кого призвали всеблагие как собеседника на пир».

Смутная догадка, что придется же когда-то оказаться лицом к лицу с этим миром, стать его поворотной осью и, как атланту, принять на свои плечи всю тяжесть выбора, вызывала в нем не страх перед неизбежным испытанием, но сознание избранности, в гордыне своей полагавшее, что высшая сила не оставит его.

Его ироничный ум и природная брезгливость к людям во всем искали изъян и червоточину, заставляя смотреть отстраненно даже на неоспоримые вещи. Он сам страдал от этого скепсиса гораздо больше, чем те, кому он непосредственно адресовался. И только жесткая внутренняя дисциплина и привычка к порядку и самоконтролю, подчинение своей воли внешним обстоятельствам удерживали его от душевного срыва.

Он осознавал, что в его жизни необходим перелом, рывок, что дальше так тянуться не может, и путь был один – жениться, укрепиться в свете, стать хозяином большого гостеприимного дома, хлопотать, как все, о просроченных векселях и заложенных имениях, затем о выгодном замужестве дочерей – и всякое утро встречать рядом с собой на подушках чью-то примятую сном голову в неизменных папильотках. Это был естественный, непреложный и неизбывный путь для человека его положения.

Ему оставалось выбирать лишь между Жозефиной или Альбиной, между Катенькой или Поленькой, блондинкой или брюнеткой, дурнушкой побогаче или красавицей победнее – вот и все, пожалуй. Другого выбора эта жизнь не могла ему предоставить.

Он никогда не вспоминал о той хуторяночке с трогательными косичками у висков. Зачем? Что за вздорная мысль огрела его тогда? Он вообще теперь не думал о ней, не позволяя своевольному воображению останавливаться на том летнем эпизоде, жестко пресекая внезапно поднимающееся желание бесконтрольно отдаться какой-нибудь подробности – прозрачной капельке пота, стекавшей от виска, алмазным светом сверкнувшей в нечаянном повороте, сплетению неловко скрещенных рук, невыносимо нежных у предплечья, кружевному узору выпуклой прошвы под тонким батистом на узком плече, неизъяснимо прелестному изгибу высокой шеи с розовой пульсирующей ямочкой, – Господи! – он не думал об этом никогда.

Все вершилось без его воли. И не ему, Дамиану Ольбромскому, противиться промыслу Божьему.

Дело об отставке почти сладилось, а он все еще не определился в своих предпочтениях. Понимая, что тянуть дольше незачем, что позже его шансы будут не столь очевидны, он неустанно вертел на паркетах в мазурках и вальсах столичных невест, испытующе заглядывая им в глаза, и повсюду, на что бы и на кого бы он ни смотрел, видел только одно – алмазную капельку пота, медленно стекающую от виска…

И снова над Таврией восходило знойное лето.

Решив окончательно обосноваться в Петербурге, Ольбромский улаживал теперь свои дела по закладной на Косаковское имение. Из-за его ли неспособности к такого рода занятиям, из-за многочисленных ли долгов и неувязок, дело выходило хлопотным и требовало не свойственной Ольбромскому особой изворотливости, напряжения ума и нервов.

Он снимал в городе сообразно своей столичной привычке жить выше средств излишне просторную квартиру, которая нисколько не спасала его от жары и мутной уездной скуки. Бывая днем в присутственных местах, а по вечерам, не чуждаясь картишек в офицерском клубе, пестрой толчеи в Дворянском собрании или не совсем искренних приглашений «бывать запросто», он, всей душой ненавидевший провинциальную пошлость «простоты», тем не менее старался вести себя ровно и не выказывать своего скучающего превосходства и даже, случалось, от безделья или от неумения вовремя отказать наносил визиты местным помещикам.

У дальних восточных рубежей необъятной империи вновь шло к обострению событий, и у полковника, еще как-то сносившего по службе в полку неуместное высокоумие или некомпетентность высших чинов генштаба, не было желания вновь оказаться в омерзительной каше военных действий. Его, испытавшего еще не так давно на месте всю бестолковость маньчжурской авантюры, видевшего и понимавшего, что происходит в армейских низах, не слишком донимали патриотические угрызения.