Придурок - Анатолий Бакуменко

— Какой Урюпинск, Валерий Семёнович? — с Валерой творилось что-то непонятное. Таким его никто не видел. Он где-то потерял того хамоватого бодрячка, что вечно сидел в нём, где-то обронил, верно… Пётр видел перед собой нормального, усталого и давно уже лысеющего человека. И желтизна была в лице. Может, это печень…

— Урюпинск, это из анекдота одного, — сказал Валера и, на всякий случай, добавил, — неприличного…

Знаем мы эти неприличные анекдоты!.. Про Урюпинск.

— Я ведь тебе ничем не помогу, а Светлана Михайловна и побоится. Просто побоится. Два дня сессии, потом каникулы. А потом: приказ об отчислении… С преподавателями договоришься? Чтобы в каникулы приняли?

— Не знаю.

— Договоришься, я допуск к экзаменам дам.

Это было невероятно, чтобы Валера так просто…

— Сможешь договориться?

— Не знаю.

— А ты прогнись. Слезливую историю придумай. Только не про болезнь мамы. Это не пройдёт. И про любовь не выдумывай. Не пройдёт. А вот про болезнь подружки… Автомобильная авария там… Сшибли на пешеходном переходе. Нет, что-то нелепое у меня получается. — Он рассмеялся вдруг:

— У меня ощущение, что я отупел. Меня такие истории не убеждают. Боже правый, чем я занимаюсь!.. Что я говорю? Ты лучше со своим дружком посоветуйся. Он в этом деле мастак. Всех так классно надул.

— Какой дружок?

— Да Анатолий твой.

Это он про меня говорил, а что я? Что я выдумал? Я не знаю. Просто на меня нашло. Стих какой-то, что-то стихийное, что-то помимо моего сознания вело меня, и я на ходу выдумывал, сразу забывал то, что выдумал и уже сказал, и говорил совершенно другое, но, верно, вид у меня был человека одержимого, который хоть и путается, но пытается удержать своё внимание и своего добиться. И всё это время у меня ныл и стонал левый висок, по которому мне врезали в апреле. От боли некуда было деться, и то, что я говорил, было чистейшим бредом, в котором была несчастная любовь моей сестры, которой у меня никогда не было, её девочка, оставшаяся без отца, потому что он их бросил. «А девочку надо кормить, одевать её надо, а мать её — моя сестра — так больна и несчастна, что у неё всё валится из рук». Что я плёл?!. Только больной мозг мог такое придумать, но мне надо было из института срочно уволиться. И я уволился. Даже умнейшая женщина, даже Светлана Михайловна не поняла, что перед ней просто мошенник, которому очень надо сбежать из института. И как можно скорее. Мне бы покаяться, но моя совесть спит. Это пришла тогда ко мне судьба моя, она застигла меня врасплох, и мне долго казалось, что я не сплоховал. Могло быть по-другому, но хуже или лучше, разве ж это разберёшь!

Младший лейтенант, взглянув на мою повестку, позвонил.

— К вам выйдут, — сказал он. И ко мне вскоре вышли. Это был парень моих лет в приличном тёмном костюме и в галстуке приличном, тоже тёмном. А рубашка белая, и края её рукавов чуть виднелись. Всё очень и очень прилично. Ничего в нём не было спортивного. Такого встретишь в библиотеке, не подумаешь, что КГБ. И вообще, я думал, что кадрами у них занимаются люди пожилые. Он проводил меня в комнату, на двери которой была табличка: «Комната для бесед».

— Присаживайтесь, — сказал и сел напротив. В комнате этой были только два стула и стол, на столе перед ним была красная папка Он молчал, взглядывая то на меня, то на папку, то опять на меня.

— Ваша?

— Что?

— Папка ваша?

Недоумение пришло ко мне. Какая папка? При чём тут папка?

Он развязал тесёмочки, открыл створки картонные. Там были на канцелярских скрепках скреплённые тетрадки машинописных листов. Сверху был отчёт о посмертном исследовании мозга Ленина. Парень стал перекладывать тетрадки передо мной, чтобы я мог видеть, что мне показывают. Это были вещи, которые я, конечно же, читал, но отношения к этим листам не имел никакого. И мне всё было странно, я уже понял, что речи нет и не будет о моей будущей работе в этой организации. Что мне это не грозит. Что мне может грозить другое, но другого за собой я не знал. Другого не было. Никогда. Что я, дурак, что ли? И тут выплыла Нобелевская лекция Камю. Шрифт был с моей портативной «Москвы». Там мягкий знак криво лежит. Криво припаяли. А за лекцией вышли «Крохотульки» солженицынские. Тоже с «Москвы». Но не моё это.

Я руку на эти две вещи положил:

— Напечатано на моей машинке, но это не моё. — Чем докажешь?

— Ничем. Проверьте, есть ли у меня подобное.

Я смотрю, у него спокойные глаза нормального человека. Думаю, всё «тип-топ» будет.

— Сейчас нет. А раньше было. Куда дел, меня не интересует. Меня интересует, это чьё.

— Не знаю. Я совершенно спокоен, потому что я тут ни при чём. — Я вообще-то думал, мне работу предлагать будут. Здесь. За тем и шёл.

— Ну? — он рассмеялся. — Да-а… с чего же думал так?

— После школы в Йошкар-Оле ещё приходил проситься, чтобы в училище послали.

— И что?

— Сказали, чтобы гражданское образование получил, а там видно будет. Сказали, вам разные специалисты нужны. А теперь институт кончаю, вот и думал, что пришла пора…

— Что, пошёл бы?

— Нет. Оказалось, я человек другой.

— Только сейчас понял?

— А раньше разве поймёшь?

— Интересный ты мужик. Только не предложат тебе. Но вернемся к папке. Её нам передали из зала для научных работников Публичной библиотеки. Её там кто-то оставил.

— В научный зал я не вхож. Там нужно ходатайство деканата.

— Я знаю. Потому и говорю с тобой запросто. Без нажимов. Ты кому машинку свою давал?

— Да никому я не давал, — и вдруг я вспомнил. Какой счастливый случай! Всё так прекрасно складывается: и я чист, и им «своячка» подкладываю.

Я думаю, это Олен Михайлович, — сказал я и назвал фамилию. Взгляд его изменился. Он стал напряжённым и внимательным. Он словно вслушивался в то, о чём я в этот момент думаю, будто это возможно. А о чём я думал? Я не думал, это реакция сработала мгновенно: я защищался и защищался хитро, может, даже удовольствие какое-то испытывал. Дело в том, что Олен Михайлович был стукачом, наш курс сразу его вычислил. Он появился у нас совсем недавно, приехал из Свердловска с семьёй и сразу получил трёхкомнатную квартиру. Это кандидат наук, доцент!.. Это в Ленинграде, сразу — трёхкомнатную! У Матольской Дины Клементьевны меньше, но ведь это Дина Клементьевна!.. А ему сразу дали. Первокурсники в сентябре помогали разгружать контейнеры из Свердловска. Но этого мало. Он у нас обзорные лекции по советской литературе читать стал. И тут мимоходом так говорит про «Епифанские шлюзы» и вдруг «Котлован» Платоновский помянет. А то Бердяева вспомнит или говорит о Пастернаке, а заодно и о Синявском, как о знатоке Пастернака вспомнит. А где Синявский, там уже и Даниэль. Замятина назовёт или Гумилёва, а сам внимательно нас оглядывает: кто реагирует как. Ну а мы, дураки, что ли? Мы морды — кирпичом, глаза мгновенно тупеют, и мы этими тупыми честными глазами на него смотрим. Так что зазрения совести у меня никакого не было, когда я приличному своему собеседнику его фамилию назвал.

— Мы тоже так думаем, — сказал приличный человек, что сидел напротив меня, но глаза у него были какие-то странные… вроде, печальные. — Олен ваш Михайлович в тот день был в читальном зале библиотеки. А как машинка в его руки попала?

— Это в ноябрьские праздники было. Я ещё в общаге тогда жил, а его направили дежурить по общежитию. Зашёл к нам в комнату, говорит, такая тоска это дежурство. У тебя, говорит, машинка есть, дай поработать, а то времени жалко, впустую пропадает. Я ему и дал. Он в кабинете коменданта общежития так целый день и провёл. А больше я никому не давал.

А этот сидит напротив меня, молчит и печально так смотрит. Что-то я не так, что ли, сказал, думаю. А он молчит.

— Ты знаешь, что товарищи твои тебя уважают? — спрашивает. — Знаю, — говорю.

— Что ж ты его так спокойно и сразу сдал, а?

Слово это: сдал, неприятно кольнуло меня, но не рассказывать же ему то, что знали мы про Олена. Может, человек этот и не знает про него ничего, может, проходят они по разным отделам этого Большого и серого дома, и им незачем было встречаться до сих пор, но пора эта, верно, скоро придёт. И вы познакомитесь, думал я так про себя с некоей хитрецой. Со злорадством. И на его вопрос только пожал плечами.

— Вы понимаете, какую судьбу ему устроили? — спросил он, и мне показалось, что часть лица его ушла в тень, потому что внимательных и печальных глаз его не стало видно. Но это, конечно, оптический обман. Это глаза мои, наверно, устали.

— А у него дети, двое детей. Мальчики. И жена больная. Как это у вас вышло, а?

Он только что говорил мне «ты» и вдруг с нажимом дважды сказал «вы», отстраняя, отводя за какую-то черту.

— Как это просто у вас произошло.

— А вы что, осуждаете меня? — сказал я, и неожиданно ощутил в своём голосе иронию. Ну, что тут такого, что люди думают, что для раздумий им информация нужна, и они её по крупицам, как могут, собирают. В конце концов, что вы народу своему не доверяете и как можете осуждать меня, вы, такой весь из себя аккуратный и приличный, с шикарной шевелюрой, с гладкими щеками, выбритыми до синевы… нет, это не ирония уже была, неприметная вошла в меня злость.