Польский пароль - Владимир Петров

— Ах, это! — хмыкнул капрал, поняв намек. — Так уж получилось, командир. Янек, понимаете ли, пытался схитрить, крался за нами. Но… пришлось его немного помять…

— А потом?

— Потом он сообщил нам пароль. И мы извинились.

— Вот с этого и надо было начинать! С пароля, — сердито буркнул Полторанин. — А не рассказывать мне разные сказки.

Разумеется, пароль — дело существенное. Однако Полторанин учитывал, что паренек сообщил Гжельчику так называемый опознавательный пароль, предусмотренный для случайных встреч и известный чуть ли не каждому партизану. Он мог быть известен и немцам. Где гарантия, что парень этот не подсадная утка, ловко подброшенная немецкой службой безопасности? Уж очень кстати встретился он на пути десантников… Хотя, с другой стороны, объяснения его выглядят убедительно, логично. Да и слишком молод для такой роли…

Ну что ж, надо, пожалуй, верить ему, не особенно при этом доверяясь. Всякое бывает.

— Откуда собаки в селе? — спросил Полторанин. — Я утром слышал лай.

— Приблудные, — ответил Братан. — Хозяев, значит, выселили, а собаки вернулись. Они ведь к месту привыкают еще больше, чем люди.

— И что же, в селе никакой охраны?

— Охрана есть. Янек говорит, что в одной из хат живут четверо полицаев из «гранатовой полиции». Была у них такая полиция еще до войны. Только службу они несут плохо, каждый вечер пьянствуют, самогонку глушат, а ночью дрыхнут. Утром к приезду немцев выставляют два поста. Одним словом, очковтирательство.

Полторанин в раздумье почесал затылок: понятно, от кого же ночью охранять пустую деревню? К тому же весь район в кольце плотной эсэсовской блокады.

— Как с нашим грузом? Нашли парашют?

— Нашли. Он упал вон туда, в крайний двор. На крышу сарая. Ящик-то крышу проломил, а парашют сверху остался. Мы в огороде под стогом сена тайник сделали, упрятали туда все. Правда, парашют положили в другое место, поближе. В погреб.

— Это почему?

— Шелк пригодится менять на продукты. Даже вон Янек рассказывает, у них в отряде все пообносились. Может, партизанам парашюты подарим, командир? У этого грузового полотнище-то огромное, на весь отряд хватит.

— Посмотрим… — неопределенно буркнул старший лейтенант.

Его сейчас занимал другой вопрос: что делать дальше? С одной стороны, они находились, образно говоря, в мышеловке, дверца которой пока не захлопнута. Хозяин, настороживший ее, еще не обнаружил их, так что они имеют временное преимущество. Могут позволить себе «порезвиться» и даже, набравшись нахальства, «обнюхать» приманку — все эти с виду мирные села, лежащие в долине и на прибрежных холмах. Правда, тут риск каждого шага удесятерен по сравнению с заречными лесами, лежащими за пределами ракетного резервата. Там куда вольготнее. Уж не говоря о том, что где-то поблизости от полигона успешно действуют два советских партизанских отряда, пришедших сюда из освобожденных районов Западной Украины. Они получили прямые указания всемерно помогать группе Полторанина.

Уйти, чтобы вернуться… А стоит ли овчинка выделки?

Полторанин поднял бинокль, разглядывая въезжавшую в село немецкую автоколонну. Да, теперь ясно видно было, что это типично учебное подразделение. Новенькая подогнанная амуниция, блестящая заводская краска на автомобилях, да и внешний вид солдат — одинаково рослых, молодых, мордастых — говорил о тщательном специальном их подборе.

— Четыреста сорок четвертая экспериментальная батарея! — громко сказал Гжельчик.

— Откуда известно?

— Янек сообщил. Не зря же они здесь торчат целыми сутками.

— Ясно, зафиксируем…

Конечно, немцы тоже не дураки. Обнаружив десант, они могут и не спешить захлопнуть мышеловку. Сначала надо присмотреться, все оценить и взвесить, поиграть в кошки-мышки — почему бы нет? А уж потом хлопнуть крышкой. Уверенно, с гарантией.

Нет, пожалуй… Теперь, в сорок четвертом, фашисты не способны на такую игру — больно напуганы. Узнай про десант, они сразу бы подняли переполох со стрельбой и прочесыванием. Это наверняка.

Надо рисковать!

— Слушай приказ, гвардейцы! Остаемся здесь, прямо за пазухой у фрицев. Основную базу определим в деревне, в одном из подвалов. Ночевать будем под охраной полицаев, а днем уходить в поиск. Всем переодеться в немецкую форму. Как отрабатывали по плану.

Полторанин внимательно оглядел разведчиков: все довольны, Анилья даже улыбается. Значит, он верно угадал их настроение, принял правильное решение.

15

О разгроме немцев в Белоруссии уже знали во всех бараках военнопленных, Затеплились надеждой глаза: от витебского и бобруйского котлов, где Красная Армия уничтожила лучшие дивизии фельдмаршала Буша, до них было каких-нибудь четыреста — пятьсот километров! На полмесяца хорошего наступления…

Однако многие пленные, особенно «старики» хорошо понимали, что надежды на избавление призрачны. Даже охранники-эсэсовцы не скрывали, что все они, работающие на секретном строительстве, являются «носителями тайны» и потому до конца принадлежат только рейху. Исход для них может быть один — санация, или, попросту говоря, уничтожение.

«Как сдали, как изменились люди за эти три страшных месяца», — с горечью думал Савушкин, оглядывая по утрам оборванные босые колонны пленных, понуро бредущих в пыли. Они уже были не способны на ежедневные пробежки-«моционы» к месту работы, которые устраивал раньше шеф концлагеря. Их уже собаки не брали, по команде охранников только сбивали на землю, но не грызли — брезговали.

Страшно было видеть, как день за днем в глазах людей медленно угасает жизнь. Глаза теряли окраску и из разных — карих, голубых или серых — становились одинаково бесцветными и удручающе пустыми. В них виделось только одно — холодное безразличие…

Уже не было никаких эмоций при ежевечерних показательных экзекуциях: на избиение и смерть товарищей пленные смотрели обреченно, почти равнодушно.

Савушкин изо всех сил старался удержать свою бригаду от этой гнили духа, от живого разложения. В требовательности был беспощаден, временами даже жесток. Крепких слов не жалел, а случалось, пускал в ход свою увесистую лапу. Он понимал: они должны были бояться чего-то еще, кроме страха смерти. Так пусть боятся его, пусть ненавидят. Он выдержит, лишь бы выдержали они.

Вечерами он не давал ребятам покоя, заставляя до изнеможения штопать обмундирование: прореха, дырка приводила его в ярость на утреннем построении. Шеф лагеря гауптштурмфюрер всегда довольно хохотал, осматривая бригаду Савушкина. Его забавлял этот солдафон-фанатик, приказавший своей бригаде пришивать деревяшки-обрезки вместо оборванных пуговиц.

— Вы есть карош надзирател! — издевался шеф, тыча кулаком в могучую грудь бригадира. — Вы работаль тюрма?

— Пока не приходилось.

— Вы получайт приз!

И следовавший за гауптштурмфюрером эсэсовский интендант вручал Савушкину дополнительную катушку ниток, зеленые льняные лоскуты для заплат.

Недалекие синие горы, так напоминавшие родной Алтай, были для него ежедневной мукой. Иногда казалось, и сам он не выдержит: выхватит из-под гимнастерки подвешенный под мышкой пистолет, перестреляет охранников и, очертя голову, бросится на проволоку. Чтобы порвать ее руками и — в спасительный лес.

Бывали такие моменты: тоска и ярость вдруг желто туманили глаза, он готов был сорваться, как затворный боек, брошенный стальной пружиной… Потом долго приходил в себя, утирая с лица холодный пот. Нет, надо было ждать, терпеть стиснув зубы. Не только ради себя терпеть, но и ради спасения молодых ребят. Он знал и не сомневался: без него они пропадут.

Ванюшка Зыков тоже начал сдавать, стал рассеянным, вялым, озлобленным. Раньше болтливый, он теперь молчал, на всех смотрел исподлобья, будто волченок, припертый охотничьей рогатиной. Савушкин научил его отыскивать в траве вокруг котлована дикий лучок-«вшивик», полезный от болезни зубов и десен. Набранный лук Зыков уже не делил между членами бригады, а утаивал весь, прятал за пазуху. Причем делал это открыто, вызывающе: дескать, плевать я на вас хотел — сам нашел, значит, мое.

У старшины давно кулак чесался на этого прижимистого сопляка. А рука не поднималась. Стоило увидеть Ванюшкин мальчишески стриженный затылок, выгоревший на солнце, и холодело сердце — сразу вспоминался сын Андрюшка, конопатый в мать, непоседа-шельмец…

Что-то, видать, крепко породнило их тогда в котловане, над трупом замурованного эсэсовца, какая-то искра чиркнула по сердцу обоим… Не случайно Савушкин спускал Ванюшке много такого, за что других давно бы в бараний рог согнул. А он пользуется этим, стрекулист. Не понимает, что на свою же беду.

Сторониться начал Ванюшка своих, значит, считай, что пошла душа на россыпь. Только с казахом Атыбаем по-прежнему не разлей вода.