Под сенью молочного леса (сборник рассказов) - Дилан Томас

Шум моря, негромко.

Рассказчик. Только два живых существа стояли на набережной возле памятника, обернувшись к разбухшему, стеклянному морю: человек в помятом шарфе и потрепанной шапке и рассерженный беспородный пес. Человек дрожал от холода, похлопывал голыми посиневшими руками, ждал какого-то знака от моря или от снега; пес надрывался, лая на непогоду, впившись воспаленными глазами в рельефные очертания Мамблса.

Но когда я заговорил с человеком, пес притих и впился глазами в меня, обвиняя меня в снегопаде. Человек разговаривал с морем. Из года в год, в любую погоду, один раз днем, один раз, когда стемнеет, он приходил смотреть на море. Он знал всех собак и мальчишек, и стариков, приходивших к морю, всех, кто носился беззаботно по песку или стоял у кромки волн, словно над дикой, безбрежной, кипящей свалкой. Он знал влюбленных, приходивших понежиться на песчаных холмах, мужеподобных женщин, которые маршировали по берегу, рыча на своих терьеров, как укротительницы тигров, праздных мужчин, занятых самым важным на свете делом - следить за великим трудом моря. Он сказал:

Человек с набережной (посмеивается). Да, да, я хорошо его помню, но я не знал его имени. Я не знаю имен мальчишек с песчаных дюн. Мое имя неведомо им. Лет четырнадцати или пятнадцати, говорите, в маленькой красной кепке. Он всегда играл у ручья Вивиан. Он обычно бродил у скал, говорите, и перепрыгивал через рельсы, и кричал на седое море. Он вечно бездельничал в дюнах и смотрел на танкеры и буксиры, и банановые шхуны, выходившие из доков. Он хотел убежать в море, он говорил. Я-то знаю. По субботам он спускался к воде, когда начинался отлив, и слушал сирены маяков, хотя корабли были ему не видны. А вечерами по воскресеньям после службы в часовне, он щеголял со своими приятелями на набережной и приставал к девчонкам.

Посмеивается.

Девочка. Твоя мама знает, где ты? Уходи. Перестань нас преследовать.

Смеется другая девочка.

Девочка. Молчи, Хетти, ты только заводишь его. Нет, спасибо вам, мистер Нахал, избавьте меня от вашего скрипучего голоса и верните шляпу своему папочке. Я не пойду ни на какую прогулку ни по какому песочку. Что, что? Ты только послушай его, Хет, да это ходячая энциклопедия. Нет, мне не хочется пройтись ни с кем ни по каким тропинкам ни под какой луной, понятно? И к тому же, я не похитительница младенцев. Я видела, как вы ходите в школу по Террас Роуд, мистер Воображала, с вашим малюсеньким ранцем и в этой вашей красной кепчонке. Вы видели меня в... вот уж нет. Хетти, осторожно, очки! Хетти Хэррис, ты с ними заодно. Шли бы вы лучше уроки делать. Поищите кого-нибудь другого. Я не ваш урок, понятно? Нахал! Хетти Хэррис, не подпускай его! Ай, как не стыдно! Ну ладно, так и быть, только до конца набережной. И ни шагу дальше, понятно?

Человек с набережной. Да, я хорошо его знал. Я узнал бы его из тысячи...

Рассказчик. Даже теперь на обледеневшей береговой полосе в звонких отдаленных криках мальчишек слышался детский голос, который я пытался вернуть, а мальчишки скользили по стеклянным ручьям и бросали снежки друг в друга и в небо. Я уходил все дальше от моря по бульвару Бринмилл и на проспект Гландбрайден, где Берт Трик держал бакалейную лавку а на кухне грозился свергнуть правящий класс, разбушевавшись над сэндвичами, желе и бланманже. И я заходил в магазинчики и домики на Холмах. Здесь и в окрестностях таилось начало возвращения того, кого я искал в его прошлом.

Отдаленные звуки аккомпанемента к старым фильмам.

Первый голос. Тут раньше стоял вшивый кинотеатрик, и они с Джеком Бассетом улюлюкали громче всех в зале, когда индейцы снимали скальпы, а когда стреляли ковбои, поднимали оглушительный топот.

Рассказчик. Джеки Бассет, убит.

Третий голос. Тут стоял магазинчик миссис Фергьюсон, у нее продавались отличные тянучки и пакетики с сюрпризом по пенни за штуку, и сладкие, клейкие карамельки.

Первый голос. В поле за Кумдонкинским шоссе ребята Мурреи гоняли кошек и его заодно.

Второй голос. Больше не видно огня там, где бродяги жгли костры, и пища богов, картошка, пеклась на горячих углях.

Третий голос. В саду Грэйг у подножия городского Холма он становился одиноким стрелком, охотником на волков (то есть, на кроликов) и на краснокожих индейцев сиу (то есть, на братьев Митчеллов).

Стихает музыка к фильмам, вдалеке звучат голоса детей, читающих хором

названия графств Уэльса.

Первый голос. В Мирадорской школе он учился читать и считать. У кого получались самые безобразные плетеные салфетки? Кто наливал воду в галоши Джойса каждое утро и был неуловим? Днем за хорошее поведение детям читали вслух "Замарашку Петера"*. А провинившись, они сидели одни в пустом классе, слушая доносившиеся сверху мрачные, тоскливые звуки позднего урока музыки.

* Книга для детей, написанная Генрихом Гофманом в 1847 г.

Детские голоса замирают.

Издалека все еще слышится урок музыки.

Рассказчик. И я пошел дальше, через заснеженную Рощу, в Кумдонкинский парк, а снег все наплывал, и детская, одинокая, незабвенная мелодия звучала во внезапно ослабевшем ветре. Сумерки окутывали парк, словно иной, потемневший снег. Скоро зазвонит колокол, и закроют ворота, хотя в парке не было ни души. Сторож парка обходил водоемы, где когда-то скользили лебеди, я пошел рядом с ним, в его белом дозоре, задавая свои вопросы, пробираясь по заметенным дорожкам мимо погребенных под снегом клумб и засыпанных до самых верхушек пушистых деревьев, покинутых птицами, приближаясь к последним воротам. Он сказал:

Сторож парка. Да, да, я хорошо его знал. Он всегда усаживался на перила водоемов и кидал что попало в бедняг лебедей. Носился, как козленок, по газонам, где запрещалось ходить. Ломал на деревьях ветки. Вырезал слова на скамейках. Сдирал мох с каменных горок, тайком срезал георгины. Дрался на эстраде для оркестра. Взбирался на вязы и торчал на верхушке, как филин. Разжигал костры в кустах. Играл на зеленом берегу. О, да, я хорошо его знал. Я думал, что он все время был счастлив. Я узнал бы его из тысячи.

Рассказчик. Мы дошли до последних ворот. Сумерки сгущались вокруг нас и над городом. Я сказал: Что стало с ним теперь?

Сторож парка. Он умер.

Рассказчик. Сторож сказал.

Звонит колокол в парке.

Сторож. Умер... Умер... Умер... Умер... Умер... Умер.

ИДУЩИЕ СЛЕДОМ

Был зимний вечер, начало седьмого. Редкий, впитавший сажу дождик моросил, осыпаясь с зажженных уличных фонарей. Блестели длинные пожелтевшие тротуары. В скрипучих галошах, в плащах с поднятыми воротниками, в промокших котелках и фетровых шляпах безусые конторские служащие брели по домам сквозь колючий ветер.

- Добрый вечер, мистер Мэйси.

- Нам по пути, Чарли?

- Ну и мерзкая погодка!

- Доброй ночи, мистер Суон.

* * *

Пожилые джентльмены хватались за птичьи когти зонтиков с громадными куполами, раскачивались, и несло их к освещенным газовыми огнями холмам, где пылали незыблемые, погодонепроницаемые очаги, без устали бормотали болтливые радиоприемники, дожидались домашние туфли, жены-"мамочки" и старые преданные блохастые псы.

* * *

Конторские барышни, благоухающие духами и пудрой, словно феи, таинственно накинувшие капюшоны на влажные волосы, хихикая, бежали вприпрыжку под ручку друг с другом, чтобы успеть на звенящий трамвай, оступались в лужи, отливающие радужными пятнами бензина между скользких рельс, и взвизгивали, забрызгав чулки.

В витрине магазина две девушки раздевали манекены:

- Идешь куда-нибудь вечером?

- Зависит от Артура. Смотри, упадет.

- Осторожно с комбинацией, Эдна...

Еще на одной витрине опустились шторы.

Мальчик, продающий газеты, стоял на пороге и негромко выкрикивал в пустоту последние новости:

- Землетрясение. Землетрясение в Японии.

Из водосточного желоба капала вода и стекала по его накидке.

Он ждал, стоя в натекшей лужице.

Из ювелирного магазина выскользнула плоская, длинная девица, всхлипнула в носовой платок и, зацепив крючковатым шестом металлические ставни, медленно потянула их вниз. Под серым дождем она казалась заплаканной с головы до ног.

Одетые в черное мужчина и женщина молча сняли венки с дверей цветочного магазина и понесли в пахучую, смертельно-непроглядную темноту за пределы оконного света. Потом свет погас.

Человек в кепке с привязанной к ней половинкой резинового мяча подталкивал к тупику тележку, закрытую брезентом.

Младенец с лицом старца сидел в коляске возле винных погребов, тихий, промокший, оглядываясь с опаской вокруг.

Был самый печальный на свете вечер.

Юноша в обнимку со своей подругой прошел мимо меня, засмеявшись, и она засмеялась в ответ прямо в его смазливое, недоброе лицо. От этого вечер стал еще печальнее.

Я встретил Лесли на углу Крымской улицы. Мы оба были примерно одного возраста: слишком молоды и слишком стары. Лесли носил сложенный зонтик, которым никогда не пользовался, впрочем, иногда он нажимал им на кнопки дверных звонков. Он отращивал усы. На мне была дурацкая клетчатая кепка, сдвинутая набекрень. Мы поздоровались по всем правилам: