Зимний скорый - Захар Оскотский

Григорьев засмеялся:

— Ишь куда залетел со своим студенческим научным обществом!

— Конечно, конечно, — закивал Марик, — это дальняя перспектива, это за горизонтом. Но работать-то надо уже сейчас! А пока что нас у Колесникова двое студентов на теме. Я — как теоретик. Колесников говорит, что у меня мышление теоретика. И еще — Сашка с пятого курса. Ну, он практик. Нам же надо все идеи в работающие блоки превращать. Сашке только объясни, какой сигнал пойдет на вход, какие должны быть преобразования. А что на выходе окажется, мы часто и сами не знаем, для того и эксперимент. Сашка задание получит — и давай схему рисовать. Комбинирует что-то, чиркает. Посмотришь на его ватман, в глазах от клинописи темнеет. Потом — свои иероглифы лаком на фольгу перерисует, платы протравит. Возьмет паяльник, из стола ящики с детальками выдвинет, — а стол у него, как сундук у Плюшкина, где увидит сопротивленьице, диод или хоть проводочек, всё к себе тащит, — и понесся паять! Клюет паяльником, как курица зернышки: тюк-тюк-тюк. Колесников говорит, какой-нибудь такой блок без Сашки — полгода проектировать, полгода делать, полгода настраивать. А у него — в два месяца всё готово!

Григорьев слушал и завидовал. «Полубогам» не завидовал никогда, а Марику — завидовал. Его увлеченности. Возможности быть неряшливым, не замечая этого. Даже холостому его состоянию и безразличию к девушкам. Сытые физиономии «полубогов», точно жиром, сочились самодовольством. А Марик, сухонький, возбужденный, весь кипел естественным довольством человека, который попал туда, куда хотел, живет так, как ему хочется, и страшно этому рад.

Газеты обещали в честь пятидесятилетия революции необыкновенный салют с фейерверком, и вечером седьмого ноября Григорьев и Нина отправились к Неве.

Никогда прежде, никогда потом не приходилось ему видеть такого скопления народа. Ярко освещенные набережные и мосты были заполнены сплошной людской массой, чуть колыхавшейся и непрерывно перетекавшей внутренними волнами и ручейками. Ему вспомнилось описание Ходынки из «Жизни Клима Самгина», он забеспокоился, — не за себя, за Нину. И ей, как видно, стало боязно, она крепче взяла его под руку и прижалась к его плечу. Но давки не было, хоть двигаться, пробираясь сквозь толпу, удавалось очень медленно.

Посреди Невы, подсвеченные прожекторами такой яркости, что казались не серо-голубыми, а белыми, стояли невиданные корабли. Сабельные изгибы палуб высоко возносили над водой их острые носы. Не было ни труб, ни мачт. Вместо них на каждом корабле, сливаясь в единое холмообразное нагромождение, лепились сферические и угловатые надстройки, увенчанные чашами и параболоидами решетчатых локаторных антенн. В разных направлениях косо вздымались установки спаренных и счетверенных огромных цилиндров с выпуклыми крышками, как видно, контейнеров, скрывавших в себе ракеты.

Григорьев вспомнил боевые корабли, приходившие по праздникам в Неву всего несколько лет назад. Те крейсера и эсминцы — с их дымовыми трубами, мачтами, броневыми башнями, стволами орудий — были понятны и казались одушевленными. За ними ощущалась человеческая традиция, шедшая от закованных в латы витязей. А в очертаниях новых ракетоносцев виделась только мертвенная и слепая мощь истребительных машин.

Давки не было, и всё же толпа вначале оттеснила их с набережной, а потом своим медленным внутренним течением вынесла с Дворцовой площади под арку Главного Штаба. Под этой аркой, если верить кинофильмам, ровно полвека назад с Невского на Дворцовую бежали штурмовать Зимний революционные матросы. А сейчас — в обратном направлении, не в силах сдержать свою избыточность, как тесто из квашни, выпирала гудящая праздничная толпа.

Им с Ниной удалось остановиться на Невском только возле Строгановского дворца, где напор немного ослабел. Здесь и застал их салют, действительно необыкновенный. В темное небо над шпилем Адмиралтейства взлетали и с громом взрывались фейерверки, выстреливая во все стороны разноцветными молниями. Рассыпались мириады ярких звездочек и медленно опускались, непрерывно изменяя цвет своих огоньков. Фантастическое пестрое сияние освещало проспект, залитый до самого Московского вокзала шевелящейся человеческой кашей. Каждому залпу отвечало разноголосое «ура!» А после особо эффектных, многокрасочных разрывов над толпой прокатывался настоящий рев восторга, слышались дурашливые визги и свист.

И вдруг — салют оборвался. Артиллеристы и пиротехники отстреляли всё, что им было положено. Людская масса ждала с поднятыми головами, но залпов больше не было. В небо лишь тихо взлетели, скатились и погасли несколько обыкновенных, одноцветных ракет. И толпа разочарованно загудела. Конец праздника наступил сразу после наивысшего возбуждения, резко, без перехода. И поэтому родилось ощущение открывшейся пустоты, как будто праздник обманул.

Надо было собираться домой. У станции метро «Невский проспект» сбилась громадная масса. Здесь уже начиналась и давка, раздавались встревоженные возгласы. Крепко держась друг за друга, они с Ниной протиснулись вдоль Гостиного Двора на Садовую и направились к площади Мира. Но уже на подходе стало ясно, что уехать не удастся и отсюда: заполняя всю площадь, колыхалась волнами сплошная многотысячная толпа. Раскрытые двери в стеклянном светящемся вестибюле метро всасывали ее безнадежно тоненькими ручейками. Вдоль Садовой стояли несколько пустых, намертво завязших в толпе и брошенных пассажирами трамваев.

— Придется пешком, — сказал Григорьев.

— Ты что, — испугалась Нина, — через весь город!

Они тогда снимали квартиру в Купчино.

— Ну пойдем к моим старикам в Новую Деревню. Переночуем у них. Это ближе, через полгорода. Пошли, погода хорошая.

Вечер и вправду был сухой и теплый, необычный для ноября.

И они отправились пешком. Кировский мост перешли вместе с густым людским потоком. На Петроградской стороне вначале тоже было людно. Однако, чем дальше уходили они по Кировскому проспекту, тем меньше становилось вокруг прохожих. А на Каменном острове было уже совсем темно и пустынно. Шумели черные деревья парка, ветер свистел над мостами через Невки.

Шли молча. Время от времени он спрашивал: «Не устала?» Нина отвечала, что нет. Обменивались несколькими фразами о салюте, о том, сколько еще осталось идти, и вновь наступало молчание. Слышались только его шаги в ночной тишине и ее легкие шаги рядом. Кажется, никогда еще до этого двухчасового путешествия по спящему городу не ощущал он так тягостно и безнадежно, что им с Ниной не о чем говорить.

Он знал, что может слукавить, спросить ее о кафедре. Она охотно начнет рассказывать, какими новостями с ней поделился доцент Икс или аспирант Игрек, а самое главное: как в нынешнем году прошло распределение. Сколько человек оставили на кафедре, сколько в аспирантуре. Сколько было направлений в научно-исследовательские институты, сколько — на заводы. Распределение всего сильней волновало Нину.

А что волновало его самого? Чем он хотел бы с ней поделиться? Быть может, в тогдашней своей усталости он, действительно, до того отупел, что попросту не воспринимал уже ничего внешнего, мелькающего за карусельным кругом ежедневных забот, и смирился с этим?

Вот только томило неясное ощущение потери. Что-то важное, дорогое — исчезло. Что-то оборвалось в душе, как оборвалось праздничное настроение с последним разрывом фейерверка. Что? Быть может, чувство молодости?

А ведь что-то менялось вокруг, менялось, менялось! Незаметно и неощутимо, но решительно. В своей замороченности он пропустил главное — точку поворота. Так зачуханный матрос-кочегар в шумном и жарком машинном отделении не замечает, что на корабле переложили руль. Даже выбравшись отдышаться на палубу, он не сразу почувствует перемену курса: вокруг как будто всё тот же океан, над головой — то же небо с бегущими облаками. Откуда ему знать, к какой земле направлен теперь нос корабля! Потом он догадается, конечно, увидев, что солнце опускается за горизонт не справа, а слева по борту. Догадается, отметив, как развернулся ночной рисунок созвездий. Но это — потом.

Когда оглядываешься из нынешнего 1984 года, всё немного смешивается позади. Даже «полубоги» представляются порождениями поворота, только вылезшими на свет и принявшимися по-хозяйски осваиваться в жизни еще до того, как свершился сам поворот. Словно предчувствовали, что наступает их время, и готовились к нему.

А что для него самого тогда, в конце 1967-го — начале 1968-го, явилось знаком перемен? То, что из газет исчезли упоминания о реформе? Нет, это было еще неотчетливо, да он тогда и не слишком внимательно читал газеты.

Запомнилось иное. Отец выписывал многотомную «Историю КПСС», ее начали издавать вскоре после отставки Хрущева. Отец вначале радовался: «Ну теперь-то, без Никиты, всю правду прочитаем — как что было!» И несколько лет подряд в магазине для подписчиков на Литейном Григорьев выкупал выходившие один за другим тома.