Мой отец генерал (сборник) - Наталия Слюсарева

Отец, несмотря на то что у него уже было два сына, в лучших традициях рода Слюсаревых ждал мальчика. Услышав, однако, по ВЧ, что у него девочки-двойняшки, радостно изумился и сильно обрадовался. Подхватив первый попавшийся под руку самолет, несмотря на запрет ввиду сложных метеорологических условий – разразилась гроза, – взмыл в небо.

– И вот, – как часто вспоминала мама, – он входит ко мне в палату с огромным арбузом. А вы уже лежите, завернутые во все беленькое, рядом на кровати, сами беленькие и чистенькие. И я ему говорю: «Сережа, ты только посмотри, какие они красивые и хорошенькие!» А он отвечает: «Ах, если бы ты только видела, Томочка, какая ты сейчас прекрасная!» И, отложив арбуз в сторону, счастливый, кинулся меня целовать.

Через пару недель мы уже отправились в свой первый полет. Меня мама держала на руках, Лену – кто-то из родни, кажется мамин брат, Юра. Когда после посадки все спустились на землю, мама, забеспокоившись, что Лена долго молчит, даже не попискивает, взяла ее из рук брата и обнаружила, что тот всю дорогу держал ее вверх ногами. Сестра посинела и чуть было не задохнулась.

В другой раз мы летели на служебном самолете отца. Ровный полет, обычный маршрут. Отец уснул на боковой скамье. Мы – кульками у мамы на руках. Через какое-то время мама почувствовала, что с самолетом что-то не так – проще говоря, он падает. Под нами – Тихий океан, Желтое море, бездна воды. Мама растолкала отца:

– Сережа?!

Интересно, что мама никогда не называла отца данным ему от рождения именем – Исидор. Скорее всего, оно ей не нравилось. Она звала его Сережа. Это имя существовало для нее в нескольких вариантах, в зависимости от обстоятельств. В лучезарно-счастливых – Сереженька, в экстремальных со знаком минус – «Сергей! Хватит, перестань!», пожалуй, чаще всего – Сережа. Но и просто Сережа звучало нежно и очень тепло.

– Сережа?!

Отец рванулся в кабину, матюгнулся, где-то поддал ногой, рука автоматом прошлась по шлангам подачи горючего. И точно, отошел контакт. Мотор перестал чихать, выправился, за ним и самолет выпрямился и пошел набирать высоту. На все ушли доли секунд.

В тех же ляодуньских местах произошла еще одна встреча с опасностью. Это было на загородной вилле, где квартировала наша семья. Глубокой ночью раздался стук в дверь или звонок. Мама в легком ха латике, со счастливо-радостным выражением лица, распахнула дверь. Отец был в командировке, но он же мог неожиданно приехать? Вместо мужа перед ней стоял высокий чужой мужчина. Мама не успела испугаться. «Ой, а я думала, это Сережа», – извиняясь, что обозналась, она ласково улыбнулась незнакомцу. В эту минуту внезапно проснувшаяся годовалая Алена сползла с кроватки, прошлепала в коридор и, протянув ручки, «чтобы на ручки», несколько раз пропищала: «Ма-ма, ма-ма». Мама подхватила ее, нежно целуя, прижала к себе и еще ближе придвинулась к мужчине. Он тяжело дышал. Наконец, совсем низко опустив голову, чтобы не видно было лица, сипло произнес:

– К вам не приходили собирать подписи в помощь голодающим? – И не дождавшись ответа, тут же добавил глухим голосом, не глядя больше на маму, только в пол: – Никому дверь не открывайте. – Он спиной отпрянул в ночную мглу.

Рано утром отец все-таки вернулся раньше положенного срока домой, к всеобщей радости. А через час приехал его адъютант Женя Данилевский и предупредил, что прошлой ночью из местного централа сбежали несколько опасных рецидивистов, посоветовав маме никому дверь не открывать. А мама промолчала и отцу никогда про этот случай не рассказывала, чтобы он не ругался и не расстраивался, раз все уже произошло.

После того как мы съехали, новый хозяин обнаружил за статуей Будды, в нише, замаскированный потайной погребок со знатной коллекцией старинных вин и коньяков. Вот тут я представляю, как отец «кусал себе локти». Сколько не накрытых столов, не собравшихся друзей, упущенных моментов шутливо пригрозить маме: «Мне сверху видно все – ты так и знай!», не поднятых тостов под все эти рейнские, бургундские, шартрезы, бурбоны в бутылках темного, не просвечивающегося стекла, с окаменевшими печатями и залитыми густым сургучом пробками. Пару таких бутылок я наблюдала у нас дома на протяжении нескольких лет. Командир корпуса таки поделился с отцом. На заморских этикетках расписались самые близкие друзья, присутствовавшие на первом дне рождения двойняшек и скрепившие подписью обещание открыть эти бутылки на наше совершеннолетие. Мне кажется, они «достойно продержались» около десяти лет, но на одиннадцатый год, вероятно в один из особенных дней, отец плюнул, открыл сервант, поковырял кортиком тяжелый сургуч и, взглянув на дюжину дорогих ему имен, «приземлился за столом» один. И правильно сделал.

Память почти ничего не сохранила из того, что происходило в первые годы, хотя кажется... какие-то деревья, сад, крутящийся стол. Все, что знаю о себе, – зарисовки маминых воспоминаний. Каждые пять минут я снимала трубку игрушечного телефона и провозглашала, абсолютно уверенная, что меня слышит отец: «Але! Папа! Приезай домой обедать!!! Але! Папа! Приезай...»

Отец, во всем многообразии проявлений своего непростого характера, навсегда вошел в мою память позднее. Он «спикировал» из конверта сложенным вдвое листом бумаги, с нарисованным на нем восхитительным зáмком с башенками и подвесным раскачивающимся мостом. История, с которой я осознала, что у меня есть отец, который любит меня, думает обо мне и шлет в подарок этот чудесный рисунок, была посвящена трем поросятам. Тяжелый готический замок, подъемный мост на массивных бронзовых цепях не соответствовали легкомысленным персонажам, но все искупалось той страстью, с какой отец нажимал на быстро ломающиеся грифельные носики итальянских братьев Сакко и Ванцетти.

Серия рисунков с продолжениями вкладывалась в каждое письмо, предназначенное жене, любимой Томочке, и любимым доченькам – Леночке и Наташеньке. Письма из Китая шли долго, но я не помню, как ждала, – ждала мама. Я вспоминаю – и это – первая реальность, связанная с отцом, – как держу в руках рисунок, запечатлевший поистине драматическое событие: брусчатая мостовая, по которой стремительно мчится самый настоящий серый волк с разинутой алой пастью и развевающимся длиннее положенного и в силу этого нашедшим себе приют на следующей странице хвостом. Волк вылетал на страницу с такой бешеной скоростью, что сила инерции должна была – и это ясно всем – вынести его с поворота прямо ко мне на кровать. Его же путь лежал много правее – в распахнутые ворота высокого замка. И вот, своим левым скошенным глазом волк явно просит меня о помощи. Каким-то неведомым мне самой образом мое долгое разглядывание помогает серому, не вылетая за границы письма, совершить сногсшибательный поворот и скрыться за грозными башнями замка, взятого, вероятно, напрокат для трех поросят у маркиза де Карабаса. Что и говорить? Я просиживала над рисунком часами.

Однажды мама радостно заявила, что поросят больше не будет, но зато будет сам папа, который нас любит, ждет и к которому мы поедем на поезде. Поезд до Читы шел больше двух недель. В просторном международном вагоне, отделанном лакированным деревом, кроме нас ехал еще батюшка с большим золотым крестом. Наверное, высокий церковный чин, потому что на каждой станции делегации на вышитых полотенцах преподносили ему корзины со снедью. Двум сестренкам он подарил мелкие восковые цветочки с кулича и часто сиживал в нашем купе. Я не одобряла такого долгого сидения священника. Внутренне я чувствовала, что и папа этого бы не одобрил. В знак протеста мы с сестрой обосновались в коридоре. Запомнились бьющиеся на ветру белые занавески и мы, соревнующиеся, кто лучше «заспивает» любимую песню. Я пою о краснодонцах: «Кто там улицей крадется, кто в глухую ночь не спит? На ветру листовка вьется, биржа черная горит...» Алена затягивает жалобную балладу о раненом пограничнике. Потом снова я – о славных товарищах в маленьком городе N: «Третьего стали допрашивать, третий язык развязал. „Не о чем нам разговаривать“, – он на прощанье сказал». Так и доехали.

На перроне нас встречал отец. Это была вспышка. Мой шпионский сверхзоркий фотоаппарат тотчас выдал моментальный снимок – высокий, усатый... герой. Время от времени я поднимаю на него глаза, чтобы убедиться, что он никуда не делся. Мне кажется, я была смущена его откровенной красотой. Я робко посматриваю на него со стороны, восхищаясь его мягкой фетровой шляпой, светлым пальто, черными усами. Так выглядел русский советник Сидоров, отвечавший за противовоздушную оборону Шанхая. Это было мое первое любовное свидание. У меня захватывало дух при мысли, что это – мой отец. Он был лучше плюшевого мишки, слаще сливочной помадки, занимательнее Буратино. Первое время, пока я не освоилась, меня охватывала робость, но я быстро привыкла к отцу. И какое наслаждение мне доставляло знать, что он абсолютно мой. С каким восторгом я пользовалась им, забираясь на него, как на дерево, размещаясь у него на коленях, чтобы поскакать по «горкам», разваливаясь на груди или, наоборот, цепляясь сзади за плечи, чтобы он поносил на закорках этот тяжелый горшочек.