Семь дней в июне - Тиа Уильямс

– Меня ничем не испугать, – уверенно заявила Женевьева.

Однако Шейн не совсем ей поверил, потому что в этот момент в ее рюкзаке завибрировал телефон. Она прижалась к нему. Телефон жужжал и жужжал, но она не сделала ни единого движения, чтобы ответить. Ему стало интересно, кто звонит. Обняв ее за плечи, он притянул ее ближе, желая избавить от беспокойства (или хотя бы выжать из нее тревогу). Женевьева довольно вздохнула, вздох перешел в легкий стон. И ему потребовались все силы, чтобы не поцеловать ее.

Шейн не мог. Он не мог этого сделать. Учитывая все, что произошло за последние двадцать четыре часа, поцелуй не должен был быть ничего не значащим. Но с Женевьевой это было бы нечто. С ней это было бы обещанием.

– Я тебя даже не знаю, – пробормотала Женевьева, проводя указательным пальцем по старому шраму на его груди. – Почему мы не чувствуем себя чужими?

– Не спрашивай, – сказал Шейн. – Потянешь за ниточку, и все дерьмо распутается.

Ее телефон снова завибрировал. На этот раз она посмотрела на свой рюкзак, который лежал на плетеном кресле. Ее лицо было затуманено тревогой и страхом, но она снова не ответила на звонок.

Только прикусила нижнюю губу.

– Эй. Хочешь пойти куда-нибудь и поразвлечься?

– Просто повеселиться как несовершеннолетние? Или довеселиться до ареста?

– Мне нельзя в тюрьму. У меня все лицо в синяках. Представляешь, какой мне составят фоторобот?

– Очень достоверный.

Потянувшись, он задел ногой что-то холодное. Шейн покопался под простыней и обнаружил пакет с размороженным горошком.

– Мы спали с горохом? Это твое?

– Нет. Все ненавидят горох.

– Хм.

Шейн задумчиво глотнул из бутылки. Что-то произошло в его мозгу, и он почувствовал себя как следует пьяным. Хорошая водка. Он придирчиво изучил этикетку.

– А это чье?

– У тебя амнезия? – усмехнулась Женевьева.

– Ну как бы, – сказал он, – хреновая кратковременная память. Кетамин – ужасная привычка. Жизнь – ужасная привычка, – сказал он с бесшабашным блеском в глазах. – Хочешь спуститься к бассейну и напиться?

Прежде чем она успела ответить, телефон Женевьевы снова зажужжал.

– Да, пойдем купаться! – быстро сказала она. – А как же твой гипс?

– Возьму пластиковую пленку, – сказал он, пожав плечами. – Не повредит ли плавание твоей голове? Я не хочу усугублять ситуацию.

Женевьева положила подбородок на его руку. Она нежно смотрела на него, на ее губах играла улыбка.

– Никто никогда меня об этом не спрашивает, – тихо сказала она. – Со мной все будет в порядке. Но как сильно мы собираемся напиться? Что, если мы утонем?

Шейн не мог ответить. Он утонул в ее глазах. Совершенно потерял нить разговора, безнадежно очарованный ее ониксовыми глазами, ее томной силой, нежным теплом ее кожи, касающейся его руки.

«Что, если мы утонем?»

Он уже утонул.

Телефон Женевьевы снова зажужжал. На этот раз она бросила на Шейна извиняющийся взгляд и достала мобильный из рюкзака. С кровати Шейн увидел, как на экране мелькнуло имя Лизетт. Она выключила телефон и бросила его на стул. И встала, потирая виски костяшками пальцев. Ее настроение изменилось. Она излучала беспокойство.

– У твоей подруги есть что-нибудь от боли? – Ее голос прозвучал будто издалека. – У меня нет с собой таблеток.

Шейн полез под кровать за заначкой Аннабель и протянул Женевьеве пакет с надписью «онемела».

– Да, я продал ей большую часть этого дерьма. Пополню запасы позже.

– Спасибо.

С опущенными глазами она выхватила из рюкзака перочинный нож, переступая с ноги на ногу, и принялась сосредоточенно чесать внутреннюю сторону руки, кожа на которой пылала красным.

– Женевьева! Ты в порядке? – спросил он, придвигаясь ближе.

– Нет! Она подняла руку, останавливая его. – То есть да. Мне просто… нужно… в туалет. Подожди минутку.

Кивнув, он сказал:

– Конечно, сколько угодно.

Женевьева прошла по отполированному до блеска деревянному полу в смежную ванную комнату, отделанную обоями с принтом Burberry и золотыми светильниками. Она закрыла за собой дверь.

Он знал, что она там делает. Хотел остановить ее, но это было не его дело. С одной стороны, они жили под одной крышей. Но с другой стороны, это же лицемерие – диктовать, что уместно, а что нет.

Сжимая в руках бутылку водки, Шейн постучал в дверь ванной.

– Можно я просто постою здесь? По эту сторону двери?

Тишина длилась слишком долго. Шейн подумал, сможет ли он выломать дверь, если придется.

– Зачем? – Голос Женевьевы звучал слабо.

– Чтобы ты не была одна.

– Правда? – Она замолчала. Когда заговорила снова, ее голос зазвучал ближе: – Да, наверное.

Шейн прислонился спиной к двери. Почесал подбородок, пощипал нижнюю губу, хрустнул костяшками пальцев.

– Ты хочешь поговорить или…

В этот момент он почувствовал, как с другой стороны двери на него навалилась Женевьева.

– Хорошо. – Судя по голосу, она была очень близко, только руку протяни. – Давай поговорим.

– Двадцать вопросов, – сказал он, прочищая горло. – Я задам первый. Из каких ты французов? Гаитяне? Алжирцы?

– Луизиана.

– Твой отец из Луизианы?

– Я не знаю, кто мой отец.

– А я не знаю, кто мой.

– Никогда не задумывался, кто он?

– Нет, и так нормально. Просто понятие «отец» кажется выдуманным, как Санта или Пасхальный кролик. – Шейн постучал бутылкой по ноге. – Я тоже никогда не верил в этих ниггеров.

– Когда я была маленькой, – сказала Женевьева, – я хотела, чтобы он был Муфасой.

Шейн помолчал.

– Я сейчас скажу кое-что странное.

– Только не говори, что не смотрел «Короля Льва».

– Просто… историю пишут победители, верно? Что, если Муфаса был плохим парнем? А мы не знаем, потому что он – звезда истории? «Круг жизни» – пропагандистская песенка, чтобы поставить животных рабочего класса на место. Типа, заткнитесь на хрен, вы предназначены для того, чтобы вас ели. Может быть, это у меня глюк.

– Ты не глючишь, ты психопат, – сказала она, но он понял, что она улыбается. – Моя очередь. Ты знаешь, кто твоя мать?

– Не-а. Сирота. А у тебя есть мама? – Ее молчание казалось тяжелым.

– Иногда.

– Лучше, чем ничего, верно?

– Спорно, – вздохнула она. – Моя очередь. Есть скрытые таланты?

Шейн потрогал нижнюю губу, размышляя, признаться ли.

– Я умею петь, – нехотя выдавил он. – По-хорошему – петь. Прям как на дерьмовых каналах поют. Неважно, какая песня – хоть «С днем рождения», у меня голос, как у титулованных певцов. Чертовски стыдно.

Женевьева застонала от смеха.

– Спой что-нибудь! Известную песню, например, End of the Road, The Thong Song, Beautiful Агилеры.

Он криво усмехнулся.

– Ты хочешь, чтобы я унижался перед тобой?

– Нет, я хочу, чтобы ты захотел унижаться передо мной.

Они рассмеялись и замолчали. Шейн ритмично глотал, а Женевьева молчала.

У Шейна двоилось в глазах. Он закрыл один глаз, и его зрение восстановило равновесие.

– Эй, – начал он. – Зачем ты это делаешь?

– Не знаю. Я впадаю в оцепенение. – Голос снова стал далеким. – После этого наступает облегчение.

– Это больно?

– В этом-то и дело.

– То же самое с моей рукой, – признался он. – Больно, но она мне нужна. Как будто это клей, который собирает меня в одно целое.

Она сказала что-то невнятное. А потом:

– Сейчас сяду.

Шейн почувствовал, как ее тело привалилось к двери. Он тоже сел. Он