Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Заставили «покаяться» и редакцию «Нового мира». 2 февраля 53 г. в журнале происходит совещание по обсуждению романа. На этот раз на нем присутствует и Гроссман. Фадеева на совещании нет. От руководства Союза писателей присутствует А. Сурков. В центре — мнение о романе военных, генералов и полковников. Хотела ли редакция опереться на них, защищая роман? Или отмежевываясь от него? Гроссман вроде бы об этом не знал. А Твардовский? (Берз 165). Его вступительное слово. Вроде бы в прежнем духе, с признанием высоких достоинств романа, с призывом к деловому, объективному его обсуждению. Но далее о том, что нужно обратиться к фактам той действительности, которая легла в основу романа; «Могут ли эти успехи ослепить нас в отношении существенных и серьезных недостатков, которые имеются в первой части романа?» — задает риторический вопрос Твардовский. «Нет», — отвечает он сам себе. И начинает критиковать роман (Берз166). Выступают генералы. Один из них говорит, что образы «резко не удались. Они не являются типичными образами офицеров Советской Армии…». Другой (который хвалит роман за военные эпизоды), отмечает, что писатель «не показывает полностью роль товарища Сталина. Остальные стороны войны очень неплохо изложены» (169). Обсуждение идет на интеллектуальном уровне генералов. Сперва не слишком резко. Но кто-то привел Арамилева (о нем уже говорили). Почему? Зачем? Не военный. Не член редколлегии. Выступает второй раз за 10 дней, чувствуя себя гораздо более уверенным, чем в первый. Со ссылкой на Сталина, который поднял после окончания войны тост «за здоровье русского народа, как ведущей нации»: «В эпопее должен быть представлен русский народ»; «Мы не Иваны, не помнящие родства… А в романе ни слова об этом нет…Большой идейный порок». Особенно Арамилеву не нравится Штрум: «Главная роль — это Штрум, но Штрум не типичная фигура для такой роли. Штрум занимает непропорционально много места в романе», в рассуждениях Штрума присутствует «метод провокации».

Основной же порок романа, по словам Арамилева, даже не в этом; самое существенное — отношение Гроссмана к «еврейскому вопросу: „Уничтожение еврейской нации не было главной программой фашизма“; когда автор „выдвигает еврейскую нацию на первый план, он снижает программу фашистов…“. И вновь сопоставление с Фейхтвангером, „который подходил к этому с сионистских позиций“; понятно, почему тот сейчас в Америке: у него „нет в этом разногласий с американскими фашистами“; надо было раскрыть фашизм не с позиций Фейхтвангера, „а с позиций коммунизма, в духе указаний товарища Сталина“ (170).

В стенограмме приводится еще ряд выступлений, в частности молодого тогда критика А. М. Туркова, который пытается защищать роман. Все остальные ругают. Полностью даются выступления Гроссмана и Твардовского. До этого последний сообщает, что Гроссмана вызывают срочно в высокие инстанции, поэтому надо дать ему слово и подвести итоги. Гроссман извиняется за то, что должен уехать, благодарит тех, кто сделал критические замечания; они ему помогут, хотя и не сразу отзовутся на измененных страницах книги. Автор говорит о работе над второй ее частью, во многом снимающей сделанные ему замечания. Он соглашается отчасти с некоторыми из них, обещает их учесть, но многие решительно отвергает, в первую очередь Арамилева. По словом Гроссмана, об его общей концепции Гитлере в планах романа „было несколько глав“; „По разным причинам они не были напечатаны“; о том, что Гитлер уничтожал евреев (а это исторический факт) говорится в романе на полутора страницах из тысячи: „Я считаю это обвинение недобросовестным и не принимаю его, хотя оно сформулировано довольно жестко“ (178). Еще раз поблагодарив выступавших за замечания и критику, Гроссмани уходит.

Выступает Твардовский, благодарит участников обсуждения, обращая внимание на то, „что заключительное слово товарища Гроссмана меня крайне не удовлетворило“. Твардовский повторяет, что обсуждается крайне значительное произведение; сам проявленный интерес говорит в пользу книги. На этом похвалы Твардовского заканчиваются и начинается „проработка“; по его словам, огорчает «пренебрежительный, отчасти барственный тон», с которым Гроссман отозвался на замечания, «высказанные здесь от большой любви к нему, от горячего сердца, — и иногда очень толково» (79). Далее идет речь о «несостоятельности некоторых его философских формулировок», о «излюбленных идеях, от которых мы должны помочь Гроссману избавиться» (179). В большей или меньшей степени Твардовский соглашается с рядом критических выступлений, в том числе Арамилева: «Товарищ Арамилев, конечно, допустил неправильное сближение концепций советского писателя Гроссмана с концепциями нацизма у писателя Фейхтвангера. Это оскорбительно. Но в некоторых своих замечаниях он был полезен для товарища Гроссмана» (181). Твардовский явно не одобряет неуступчивость Гроссмана: автору неприятно, когда его упрекают; это закономерно; но в таких случаях «надо смириться, с большей терпимостью относиться к замечаниям товарищей. И стоило бы даже в заключительном авторском выступлении проявить несколько большую скромность». Тем не менее Твардовский считает собеседование очень плодотворным, несмотря на «на односторонность этого взаимодействия». Он выражает надежду, что беседа «имела свой смысл и она послужит не только итогом и уроком для товарища Гроссмана», но и для всей редакционной практики, для литературно-критической жизни (181). В целом выступление Твардовского явилось отмежеванием от Гроссмана, автора романа и своего друга.

По инерции критика романа Гроссмана продолжалась некоторое время уже после смерти Сталина, 24 марта 53 г. состоялось совместное заседание Президиума Правления Союза писателей с авторским активом. Гроссман и на него не пришел. Новые обвинения, со ссылками на «исключительные указания товарища Сталина», на 13 том его собрания сочинений, только что вышедший (на этом томе издание прекратилось — ПР). В выступлении Фадеева еще содержатся восхваления решений XIX съезда партии, который «дал нам развернутую программу», пересказ доклада Маленкова, скорбь о смерти Сталина, ссылки на речи Маленкова, Берия, Молотова на Красной площади во время похорон. Здесь еще идет речь о «безродных космополитах», с которыми и далее нужно бороться, о «низкопоклонниках», антипатриотической критике.

В том же духе после Фадеева выступают другие писатели и критики. Все ссылаются на Сталина, ругательски ругают «Новый мир», Гроссмана. Прямые угрозы: «если он не поймет всей глубины своих ошибок, тогда будет другой разговор <…> Если он не желает ответить на критику, с ним у нас по-другому будут говорить» (К. Симонов) (232); «это прямо-таки диверсия!» (Первенцов) (228).

Пришлось каяться Твардовскому и Казакевичу. Выступление первого как бы итог, завершение его отмежевания от Гроссмана. Трещина, возникшая между бывшими друзьями, останется навсегда (217). Осенью 56 г. Гроссман писал Липкину, что посмотрел стенограмму заседания Президиума СП: «Самое тяжелое впечатление вызвала у меня речь Твардовского. Ты знаешь, прошло три года, я растерялся, читая его речь. Не думал я, что он мог так выступить. Он умнее других, и ум позволил ему быть хуже, подлее остальных. Ничтожный он, хоть с умом и талантом» (33).

Кается и Казакевич в своем коротком выступлении. Он принимает критику в свой адрес, обещает ее продумать и сделать нужные выводы. Такое полупризнание вызывает одобрение участников заседания. Казакевича хвалят, противопоставляя его Гроссману (см. у Берзер стенограмму заседания 186–244). В заключительном слове Фадеев подводит итог заседанию: «хотя мы и совершили крупные ошибки, из них мы можем извлечь очень полезные для нас уроки <…> И мне кажется, что мы сумеем навести хороший порядок в нашем литературном деле <…> раскритиковать ошибки и смелее пойти по дороге, которая указана нам товарищем Сталиным!». Не успели разобраться. И никто не понимает, что со смертью «вождя» умирает старая эпоха, и все эти разговоры об «ошибках», «выводах», которые нужно из них сделать не имеют никакого смысла. Как будто бы заседание мертвецов. Не понимает этого и Гроссман. Но он не хочет участвовать в этом гнусном спектакле. Он осмелился. «Не пришел…Не выступил… Не отказался от себя…От своего романа…Наперекор всем законам, канонам, травле, угрозам, уговорам и приказам…Наперекор стоящей за его спиной расправе, аресту и тюрьме» (Берз237).

А через год, 30 марта 54 г., в письме в Воениздат, Фадеев рекомендует читателю роман «За правое дело», упоминая первые «необъективные» хвалебные отклики на него, но и последующие «серьезные перегибы», зачеркивающие роман, в том числе свою статью в «Литературной газете», с неоправданно резкими оценками, вызванными «преходящими и устаревшими обстоятельствами литературной дискуссии того времени» (Берз244). 13 мая 56 г. Фадеев застрелился. По слухам того времени, среди причин самоубийства, называют и реакцию его на роман Гроссмана (там же).