Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Письмо, естественно, скрыли. О самоубийстве сообщили, приписывая все алкоголизму, многократно повторяющимся на этой почве приступам депрессии. Просьбу о похоронах рядом с матерью не выполнили. Похоронили на Новодевичьем кладбище, где положено хоронить знатных людей. Видимость благополучия соблюли. В заключение можно сказать: в чем-то Фадеев недооценил объективного значения доклада Хущева, но суть происходящего он уловил верно, более верно, чем, например, Твардовский или Вас. Гроссман, многие другие, надеющиеся на благотворные изменения. Фадеев понял, что речь идет не о крушении системы, а о некоторой переориентации ее, не меняющей сущности (Волк575-577. См. также В. Боборыкин. Александр Фадеев. Писательская судьба; А. Авдеенко. Наказание без преступления, М., 91; Дробышев В. Солдат революции //Архив N 19, 01).

Вернемся к Гроссману. После разгрома романа «За правое дело» многие знакомые писателя отмежевались от него. Его перестали узнавать, здороваться при встрече, звонить по телефону. Ходили слухи, возможно небезосновательные, что роман вызвал гнев Маленкова, одного из самых влиятельных людей после Сталина. Гроссман с Липкиным решили спрятаться от бури на даче. Каяться, как ему предлагали, Гроссман отказался. Однажды позвонил Фадеев, звал приехать к нему домой, срочно. Основная цель — уговорить Гроссмана покаяться, публично отречься от романа. Тот не согласился. Однажды Гроссман зашел в редакцию «Нового мира», чтобы объясниться с Твардовским, выяснить отношения. По словам Гроссмана, говорили резко, грубо. Твардовский, объясняя свое поведение, между прочим, сказал: «Ты что, хочешь, чтобы я партийный билет на стол выложил?» «Хочу», — сказал Гроссман. Твардовский вспыхнул, рассердился: «Я знаю, куда ты отсюда должен пойти. Иди, иди, ты, видно, не все еще понял, там тебе объяснят». Гроссман шел в редакцию «Правды», куда его пригласили. Там собрались писатели, ученые, художники, артисты — евреи. Им прочли проект письма Сталину, который предлагали подписать. Смысл письма: врачи — подлые убийцы, должны подвергнуться самой суровой каре, но еврейский народ не виноват, есть много честных тружеников, патриотов. Гроссман, считая, что таким образом, ценою смерти немногих, можно спасти еврейский народ, подписал письмо, не очень веря в виновность «врачей убийц». Оно не было послано Сталину, сверху его не одобрили. Позднее Гроссман долго не мог себе простить этого поступка (см. об этом письме в пятой главе).

К 54 г., после смерти Сталина, отношение к Гроссману начинает меняться. Весной 54 г. роман «За правое дело» хочет выпустить Воениздат, и Фадеев рекомендует его читателям. Фадеев присылает Гроссману телеграмму: «Роман „За правое дело“ сдается в печать. Обсуждения на секретариате не будет. Вопрос решен положительно и окончательно. Крепко жму вашу руку». Гроссман с иронией писал Липкину, что Фадеев хочет перекрыть евангельское чудо, приняв участие и в погребении, и в воскрешении Лазаря. Гроссман сперва даже опасается, что телеграмма — розыгрыш. Письмо полковника Крутикова из Воениздата: «Всё в порядке. Звонил Сурков, сказал, что сделаем большое дело, если<…> книгу выпустим к съезду писателей. Был разговор с руководящей инстанцией. Туда не надо посылать» (35). Книга подписана к печати. Гроссману привозят макет переплета и новый договор на массовое издание, которое собираются осуществить в 55 г. На совещании перед писательским съездом, где были Фадеев и Сурков, выясняется, что «нет никаких задерживающих книгу причин и что обсуждать ее на секретариате Союза не нужно». Роман публикуют, правда, в сокращенном варианте (в полном в 56 г.).

После двадцатилетнего перерыва собирают П съезд писателей, Гроссман находится в числе делегатов. Фадеев, выступающий на съезде со вступительным словом (он просит Правление освободить его от большого доклада, который делает Сурков), находит в себе силы, чтобы публично извиниться перед Гроссманом за свои нападки на роман. Тот же Симонов, грозивший поговорить с Гроссманом «по-другому», сменивший Твардовского на посту редактора «Нового мира», настаивает, чтобы Гроссман печатал свой новый роман именно у него, в редактируемом им журнале. А Гроссман уже во всю работает над таким романом, «Жизнь и судьба». Всё как в сказке, которая заканчивается победой добра. Но, на самом деле, сказка вовсе не оканчивается. Основные мытарства впереди, как раз в хрущевский период. (см. Липкин о Фадееве с. 34–35).

К этому времени мировосприятие Гроссмана сильно изменилось. Новый роман написан без тех иллюзий, которые характерны для предыдущего. В нем возникает важное для позднего Гроссмана сопоставление советской и фашистско-немецкой идеологии, государственной политики (оно будет и позднее, в повести «Всё течет»). Подробно описываются, как нечто однотипное, фашистские и советские лагеря. Писателя начинает волновать тема Бога, религии, «дурьей доброты», которая «и есть человеческое в человеке… Она высшее, чего достиг дух человека» (37). Возникает тема трагической судьбы колхозного крестьянства, советского народа. Иначе, чем прежде, обрисовываются партийные работники. Образ Гетманова, секретаря обкома, в годы войны крупного политработника, по своему искреннего, но страшного в своей бездушности. Московский докладчик П. Ф. Юдин — реальная фигура, академик и т. п. Очевидно, что многое в новом романе, как и у Тавардовского в поэме «Теркин на том свете», определяется ориентировкой на решения XX партийного съезда, верой, что система в корне меняется. В новом романе Гроссман — сознательный противник этой системы, которую власти, на самом деле, и не думали менять. И если предыдущий роман кое-как укладывался в ее рамки, то новый был совсем «не ко двору».

Начинается цензурная история, связанная с творчеством Гроссмана периода «оттепели». К концу 59 г. роман «Жизнь и судьба» закончен. Большой. Около тысячи страниц. В нем много общего с предыдущим. Как бы продолжение его, вторая часть. Надежды на его публикацию, но без особых иллюзий. Гроссман понимает, что роман нелегко будет напечатать, что может снова разразиться скандал. Письма к Липкину. В них беспокойство за судьбу книги, «пророческая печаль» (43). В начале 60-го г. Гроссман посылает Липкину машинопись романа и отправляет в средине того же года письмо с просьбой перечитать присланное и ответить на два вопроса: 1.Считает ли Липкин, что «после неизбежных купюр, вставок, тяжелых и легких ранений есть все же реальная возможность того, что роман будет опубликован?» 2. Какие места следует снять заранее, такие, «что их даже показывать нельзя?». После чтения романа в третий раз, Липкин отвез его Гроссману. На первый вопрос он ответил: «нет никакой надежды, что роман будет опубликован». На лице Гроссмана появилось ставшее знакомым злое выражение: «Что же <…> ты считаешь, что, когда они прочтут роман, меня посадят?““ — Есть такая опасность“. “— И нет возможности напечатать, даже оскопив книгу?““— Нет такой возможности. Не то что Кожевников — Твардовский не напечатает, но ему показать можно, он не только талант, но и порядочный человек» (57).

Отвечая на второй вопрос, Липкин посоветовал выбросить сцену беседы Лисса с Мостовским, где гестаповец говорит старому большевику: «Когда мы смотрим в лицо друг друга, мы смотрим в зеркало… Наша победа — это ваша победа» (58). По другим причинам посоветовал выбросить намеки на Твардовского: «Поэт, крестьянин от рождения, наделенный разумом и талантом, пишет с искренним чувством поэму, воспевающую кровавую пору страданий крестьянства, пору, пожравшую его честного и простодушного труженика-отца». У Липкина было еще несколько предложений, иногда выбросить несколько страниц, иногда — несколько строк, примерно полтора-два печатных листа. Отобранных в тексте мест было на так много: «всё в романе было опасным» (57). Гроссман принял поправки.

Обиженный на «Новый мир», Гроссман решил печатать роман в журнале «Знамя», что привело, по мнению Липкина, к трагическим последствиям: «Это — самая роковая и самая главная причина. Бессмысленно предполагать, что „Новый мир“ напечатал бы „Жизнь и судьбу“, но могу твердо поручиться, что роман не был бы арестован, если бы рукопись была сдана в „Новый мир“. Твардовский бы не отправил рукопись „куда надо“. Но Гроссман ни за что не хотел иметь дело с отрекшимся от него редактором. Это была обида не только автора, но и бывшего друга» (54).

В пользу «Знамени» подталкивала Гроссмана начала 60-х гг. и мысль, что либеральные редакторы нередко оказываются трусливей казенных ретроградов, у которых «есть и сила, и размах, и смелость бандитов», поэтому они способны пойти на риск (54). Такая мысль возникла, в частности, в связи с публикацией рассказа «Тиргартен» (его можно было воспринимать как антифашистский, но в нем проглядывались и аллюзии, побуждающие читателей думать о зеркальности двух режимов, фашистского и советского, об их сходстве). Казакевич, редактор альманаха «Литературная Москва», куда был сдан рассказ, не решился его напечатать (Казакевичу все равно «досталось» за альманах, прежде всего за повесть Яшина «Рычаги»).