Из истории русской, советской и постсоветской цензуры - Павел Рейфман

Как раз в это время главный редактор «Знамени», В. М. Кожевников, вероятно знавший об обиде Гроссмана на Твардовского, попросил дать новый роман в его журнал. Гроссман оказался в этот момент совсем без денег. Кожевников предложил ему солидный аванс, под произведение, которого не читал. Он был заинтересован в Гроссмане, помня об огромном успехе романа «За правое дело» и всей его истории. Он ожидал от писателя чего-то в том же роде, что, в новых условиях хрущевской оттепели, после XX съезда, после доклада о Сталине, могло стать очень выигрышным для журнала. Кожевников, конечно, совсем не подозревал об изменениях, которые произошли с Гроссманом. Заместитель редактора «Знамени», Кривицкий, помнил, что совершил оплошность, отказавшись в свое время, вместе с Симоновым, печатать «За правое дело». Теперь представлялась возможность исправить эту оплошность, утвердить авторитет «Знамени», опередив поблекший несколько «Новый мир».

Гроссман в виде пробы дал рассказ «Тиргартен», отвергнутый Казакевичем. Кожевников принял его, довел до верстки (действительно, хотел напечатать), но цензура запретила, найдя аллюзии с советской действительностью. Вины Кожевникова в этом не было. Гроссман как бы убедился в его искренности и решил печатать роман в «Знамени».

Где-то в середине 60-го года он передал роман в редакцию журнала. Шли неделя за неделей, месяц за месяцем. Редакция ничего не отвечала. Попытки Гроссмана через знакомых узнать судьбу романа оказались безуспешными. В редакции роман прятали от всех (кроме ведущих сотрудников), не давали читать беспартийным. Одному из спрашивавших Кожевников буркнул в ответ: «Подвел нас Гроссман», перевев разговор на другую тему (59). Слухи, что редакция не хочет печатать роман. Наконец в феврале 61 г. Гроссмана вызвали на редколлегию. Чувствуя, «чем пахнет», он отказался туда пойти. Ему прислали стенограмму обсуждения: все единодушно отвергли роман, «как произведение антисоветское, очернительское».

Еще до этого Гроссман попытался восстановить отношения с Твардовским. Произошла беседа. О ней Гроссман рассказывает в одном из писем: «Встретились у него, говорили долго. Разговор вежливый, осадок тяжелый. Он отступил по всему фронту, от рукописи и от деловых отношений отказался полностью, да и от иных форм участия в жизнедеятельности собеседника отстранился. Так-то». Осенью 60 г., в Коктебеле, их жены помирили мужей. Твардовский сказал: «Дай мне роман почитать. Просто почитать». Вернувшись в Москву, Гроссман передал Твардовскому роман. А в феврале 61 г. «Жизнь и судьба» арестована. Тщательный обыск. Изъяли всё, что относилось к роману, сам роман, копии, которые были у машинистки и в редакции «Нового мира». Другие бумаги, рукописи обыскивающих не интересовали (в частности, первый вариант повести «Всё течет»). Липкин писал, что это — первый случай ареста не автора, а его произведения (потом узнал, что в 26 г. изъяли рукопись у Булгакова) (61). Полковник, возглавлявший обыск, потребовал подписки, что Гроссман не будет никому говорить об изъятии рукописи. Гроссман дать ее отказался. Полковник не настаивал.

После ареста «Судьбы и жизни» Твардовский приехал к автору, ночью, трезвый; говорил, что роман — гениальный; выпив, плакал, повторял: «Нельзя у нас писать правду, нет свободы». Упрекал: «Напрасно ты отдал бездарному Кожевникову <…> Я бы тоже не напечатал, разве что батальные сцены. Но не сделал бы такой подлости, ты меня знаешь». По его словам, текст романа был передан Кожевниковым в «соответствующие органы» (60).

Гроссман подавлен. Совершенно выбит из колеи. Переживает значительно болезненнее, чем травлю по поводу романа «За правое дело», когда была реальная угроза ареста, приобщения к делу врачей. Но все же не теряет надежд, внушаемых Хрущевым, решениями XXП партийного съезда. Решил поговорить с Д. А. Поликарповым, который заведовал отделом культуры ЦК КПСС. Одно время тот был оргсекретарем Союза писателей; у Гроссмана с ним шапочное знакомство. Поликарпов при встрече резок, суров, читает Гроссману нотацию: «Многократный орденоносец, член правления Союза писателей, а что написал!» (63). Всё же посоветовал обратиться с письмом в ЦК, обещал устроить встречу с руководителями Союза писателей. Она состоялась. Представители руководства, Марков, Сартаков и Щипачев, вели себя жестко, но чувствовалось, что арест романа им не по душе. Признали, что в романе нет «очернительства», много правды, «но в нынешнее сложное время издание романа нанесло бы вред нашему государству, если и можно будет издать роман, то лет через 250» (63). Мягче был Щипачев: он предлагал вместо слова «вредный» в оценке романа поставить «субъективный» (63).

Письмо Гроссмана Хрущеву, полное достоинства, веры в свою правоту, без малейшего признания своих ошибок, покаяния, отмежевания от книги (без указания даты Где-то 62–63 гг.). Подробная защита своих взглядов. Думал, вероятно, что убедит Хрущева, по крайней мере, дать приказ о возвращении рукописи. В том же духе, как все письма на «высочайшее имя» крупных писателей, начиная от Пушкина. Изложение происшедшего, с осени 60-го по февраль 61 г. Об аресте романа и встрече с Поликарповым (с той поры прошел год). О том, что роман — десятилетний труд писательской жизни, что, после беседы с Поликарповым, много думал о происшедших событиях: «Я хочу честно поделиться с Вами моими мыслями. Прежде всего должен сказать следующее: я не пришел к выводу, что в моей книге есть неправда. Я писал то, что считал и продолжаю считать правдой, писал лишь то, что продумал, прочувствовал, перестрадал» (64). О том, что книга не политическая; в ней говорится о людях, их горе, радости, заблуждениях, смерти, о любви и сострадании к людям; в книге есть горькие страницы, обращенные к недавнему прошлому, к событиям войны: «писать их было тоже нелегко, но я не мог не написать их» (64). О том, что книга начата до XX съезда, до смерти Сталина; тогда не было ни тени надежды на её публикацию; «И все же я писал её». Затем идут слова о докладе Хрущева на XX съезде, который «придал мне уверенности», ссылки на Ленина, на новую политику партии и т. п. Фразы «дипломатические», но и отражающие искренние надежды Гроссмана. Об отношении с редакцией «Знамени», с руководством Союза писателей, о том, что ему говорили: печатать книгу нельзя, вредно, но не обвинили её в неправдивости. О том, что книга не противоречит той правде, «которая была сказана Вами»; она, может быть, субъективна, но оттенок личного имеют все произведения литературы, которые не написаны рукой ремесленника. Ссылки на Плеханова и Ленина: они не ополчались за субъективность на писателей, видели в них союзников, а не врагов. О конфискации книги: «почему она забрана у меня методами административного насилия, упрятана от меня и от людей, как преступный убийца?» О том, что год уже не знает, цела ли она, не уничтожена ли, не сожжена ли. Если в ней ложь, клевета, пусть об этом будет сказано людям, и пусть они сами судят об этом; но читатели лишены такой возможности; на их вопросы рекомендовано отвечать, что книга еще не закончена, что окончание затянется надолго, т. е. говорить неправду; так с ложью не борются, так борются против правды; как это понять в свете идей XXП съезда партии? «Я убежден, что самые суровые и непримиримые прокуроры моей книги должны во многом изменить свою точку зрения на нее, должны признать ошибочным ряд кардинальных обвинений, высказанных ими в адрес моей рукописи год-полтора назад — до XXП съезда». Просьба вернуть свободу книге, чтобы о ней говорили и спорили редакторы, а не сотрудники КГБ; «Нет смысла, нет правды в нынешнем положении, в моей физической свободе, когда книга, которой я отдал свою жизнь, находится в тюрьме. Ведь я не отрекался и не отрекаюсь от нее. Прошло двенадцать лет с тех пор, как я начал работу над этой книгой. Я по-прежнему считаю, что написал правду<…> Я прошу свободы моей книге» (67). А далее подпись, адрес и телефон. Можно ответить, а можно и отдать приказ об аресте. Последнего Хрущев не сделал. Но и ответил не сразу, через месяц или два. Разбираться в деле Гроссмана сам не стал, а переправил его Суслову (мрачная фигура, ведавшая идеологией). Это было еще хорошее, полублагоприятное решение.

Суслов принял Гроссмана. Беседовали часа три. Дома Гроссман записал беседу по памяти. После его смерти вдова передала запись беседы в спецхран ЦГАЛИ. Не ясно, сохранилась ли запись. Возможно, где-то «затерялась». Липкин передает ее по памяти, возможно, не совсем точно, но основной смысл сохранен. Суслов похвалил Гроссмана за то, что тот обратился к Хрущеву, сказал, что партия и страна ценит прошлые произведения Гроссмана («Народ бессмертен», «Степан Кольчугин», военные рассказы и очерки). Признался, что роман «Жизнь и судьба» он лично не читал, но поручил дать на него отзыв двум своим референтам, хорошо разбирающимся в художественной литературе, которым доверяет (тоже «отфутболил; император Николай I в подобном случае всё же читал „Бориса Годунова“). Оба референта, не сговариваясь, пришли к выводу: „публикация этого произведения принесет вред коммунизму, Советской власти, советскому народу“ (68). Суслов посочувствовал, узнав, что Гроссман живет лишь переводами, пообещал дать указание Гослитиздату выпустить пятитомник, разумеется, без „Жизни и судьбы“. На просьбу вернуть рукопись ответил отказом: „Нет, нет, вернуть нельзя <…> а об этом романе не думайте. Может быть, он будет издан через двести-триста лет“ (68). Разговаривая, перебирал обе рецензии, заглядывал в них, читал отрывки. Рецензии показались довольно большими, страниц 15–20 каждая. Значительно позднее выяснилось, что одна из них написана Черноуцаном, важным работником отдела культуры ЦК, слывшим либералом. Говорили, что Черноуцан ставил себе в заслугу отзыв: порекомендовал не печатать роман, а автора не трогать. Обещанный пятитомник так и не вышел. Его вставляли в план, вынимали, опять вставляли, снова вынимали. После смерти Гроссмана дело, казалось, сдвинулось с мертвой точки. Но после публикации за рубежом повести „Всё течет“ на пятитомнике окончательно поставили крест. Писатель быстро стареет. Болезнь. Одиночество. Отход многих бывших друзей. Апрель 63 г. Больница. Рак почки. Некоторое облегчение. Выписан из больницы. Ухудшение осенью 63 г. Вновь больница. Смерть 15 сентября 64 г. (109). Незадолго до свержения Хрущева.