Марина из Алого Рога - Болеслав Маркевич

Іосифъ Козьмичъ въ воспитаніе Марины не вмѣшивался, но способствовалъ ему всѣми зависѣвшими отъ него средствами: наряжалъ давать ей уроки учителей алорожскихъ школъ. причемъ строго наказывалъ имъ являться "въ своемъ видѣ, отложивъ хоть на это время свойственное имъ безобразіе", — выписалъ ей нѣмку-наставницу. Нѣмка-наставница оказалась молодою дѣвицей, съ необычайно алыми щеками и округлостью корсажа, доведенною до размѣровъ почти миѳологическихъ. Въ тайны нѣмецкой рѣчи она свою воспитанницу посвятить успѣла не вполнѣ, такъ какъ большую часть дня проводила на огородѣ, поѣдая свѣжіе стручки гороха, съ тою неуступчивою выдержкой и систематическою жадностью, которыми отличается великая германская раса, а въ интервалахъ обмѣниваясь хихиканьемъ и нѣжными взглядами съ соотечественникомъ своимъ, молодымъ винокуромъ, окна котораго, по счастливому стеченію обстоятельствъ, выходили прямо на огородъ. Достойный господинъ Самойленко, въ свою очередь, пристрастившійся за то время къ гороху, тутъ же разсчиталъ предпріимчиваго винокура, — а чувствительная Марѳа Ѳадѣевна, "pour achever l'éducation de sa fille", отдала Марину въ пансіонъ въ губернскій городъ, оставивъ наставницу ея при себѣ, въ качествѣ компаніонки…

Пансіонъ, въ который поступила Марина, основанъ былъ "съ спеціальною цѣлью образованія русскихъ женщинъ соотвѣтственно новѣйшимъ требованіямъ педагогической науки и общества", — такъ, во всякомъ случаѣ, значилось въ программѣ, отпечатанной на веленевыхъ листкахъ и въ безчисленномъ множествѣ экземпляровъ разосланной предъ открытіемъ заведенія на тысячу верстъ кругомъ. Содержательница его, нѣкая княгиня Коровай-Архалукова, рожденная Бубликова, — какъ вскорѣ стало это извѣстно во всей окружной странѣ,- разошлась съ своимъ супругомъ, почтеннымъ, но отсталымъ армейскимъ полковникомъ, единственно въ виду того, чтобы "посвятить себя всецѣло дѣлу общественной пользы", — что, разумѣется, не мало способствовало на первыхъ порахъ успѣху ея пансіона. Служеніе княгинею "новѣйшимъ требованіямъ педагогической науки" и пр. было дѣйствительно изумительно: кромѣ общихъ предметовъ, воспитанницамъ ея преподавались "всѣ новѣйшіе языки Европы, ботаника и химія, минералогія и зоологія, соціологія въ общихъ чертахъ и физіологія" (сія послѣдняя, впрочемъ "только по сихъ поръ" объяснялъ, показывая на оконечность своего жилета и цѣломудренно опуская глава, старикъ учитель нѣмецкаго языка, котораго "новѣйшія требованія" приводили постоянно въ нѣкоторое смущеніе, и почитавшій поэтому необходимымъ, въ огражденіе доброй славы заведенія, увѣрять любопытствующихъ, что свѣдѣнія, сообщаемыя воспитанницамъ онаго по части физіологіи, никакъ не распространяются ниже ихъ пояса). Въ старшемъ классѣ — до котораго впрочемъ не дошла ни одна изъ питомицъ княгини Коровай-Архалуковой, — предполагались даже курсы судебной медицины, патологіи и акушерскаго искусства, но на это, къ сожалѣнію, не воспослѣдовало разрѣшенія со стороны начальства.

Марина, безъ экзамена, принята была въ одинъ изъ высшихъ классовъ пансіона и пробыла въ немъ два года; за это время она по-французски говорить отучилась, а нѣмецкій языкъ и вовсе позабыла, изъ исторіи знала хорошо только, что Лютеръ и Дантонъ были великіе реформаторы и отцы современной свободы, а изъ математики ничего не помнила; за то удержала въ памяти цѣлый коробъ всякихъ научныхъ и просто современныхъ терминовъ, прочла два тома сочиненій Бѣлинскаго и три тома Писарева и исписала мелкимъ почеркомъ четвертушекъ шестьдесятъ кругомъ собственными измышленіями на темы, заданныя ей знаменитѣйшимъ преподавателемъ и краеугольнымъ камнемъ пансіона, учителемъ литературы Левіаѳановымъ, а именно: "о политико-соціальномъ значеніи типа Катерины въ Грозѣ Островскаго", и "о критическомъ отношеніи къ авторитетамъ, какъ необходимомъ условіи всякаго здороваго мозговаго развитія".

Скоропостижная кончина Марфы Ѳадѣевны — она умерла отъ разрыва сердца… иначе ей словно и умереть нельзя было, бѣдной! — вернула Марину въ Алый-Рогъ. Ей едва минуло тогда семнадцать лѣтъ. Іосифа Козьмича она нашла чуть не близкимъ въ отчаянію: онъ по-своему искренно любилъ покойницу. Компаніонка ея, велегрудая дочь Германіи, обливалась по ней неизсякаемыми слезными потоками. Старушка, служившая у нея со временъ ея молодости, лежала безъ языка, сраженная этою смертію. Одна Марина предъ этимъ бѣднымъ, длиннымъ и изсохшимъ, какъ старая метла, трупомъ стояла недвижная и невозмутимая, не ощущая ничего внутри себя, кромѣ какой-то тайной злобы на то, что вотъ всѣ они плачутъ — и о чемъ плачутъ, когда это простой, естественный законъ! — итолько одна она не можетъ, не чувствуетъ…

И вспоминала она, какъ долго еще потомъ мучилась она этою мыслью и допрашивала себя: права она или нѣтъ въ этомъ своемъ безчувствіи?… и какъ разрѣшила она вопросъ тѣмъ, что развитое существо свободно отъ всякихъ условныхъ понятій, что смерть матери есть такое же обыкновенное явленіе, какъ всякое другое, и что нѣтъ причины не относиться къ нему трезво. Стоитъ только обратить вниманіе на прочіе организмы, разсуждала Марина подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ поученій своихъ пансіонскихъ наставниковъ, — развѣ животныя, птицы убиваются и плачутъ, когда при нихъ зарѣжутъ или подстрѣлятъ ихъ мать, отца, брата? Они и не знаютъ, кто ихъ мать и отецъ!…

Но, странное дѣло, въ то самое время, когда разсуждала она такъ правильно и естественно, она равнодушно видѣть не могла опечаленныя лица окружавшихъ ее, и уходила изъ дому на цѣлые дни, не зная, какъ совладать съ безтолково томившимъ ее недовольствомъ собою. "Назадъ надо, въ пансіонъ, что мнѣ здѣсь дѣлать?" говорила она себѣ порою, — и тутъ же внутренно сознавалась, что ждетъ ее тамъ та же тоска, что не оставила она тамъ ни одного существа, къ которому бы тянуло ее, съ которымъ сладко было бы свидѣться ей… Пусто и холодно, какъ въ заброшенномъ амбарѣ, было въ этой молодой душѣ!…

Однажды, роясь въ старинномъ рабочемъ столикѣ, въ числѣ другихъ вещей покойницы, переданномъ ей Іосифомъ Козьмичемъ, попался ей клочокъ разорваннаго письма, давнишняго письма, какъ можно было судить по желтизнѣ бумаги и выцвѣтшимъ почти до неразбираемости слѣдамъ чернилъ на ней. Крупный почеркъ Іосифа Козьмича — письмо было писано имъ и очевидно къ Марѳѣ Ѳадѣевнѣ,- помогъ Маринѣ прочесть его кое-какъ.

Вотъ что содержалось на этомъ оторванномъ клочкѣ:

"…и сама религія наставляетъ насъ отпущать вины другъ другу. И письмо твое говоритъ о семъ умилительно! Я отъ слезъ едва могъ оное дочитать, и нѣмѣю! Великое это слово, что ты рѣшилась написать: Марина моя дочь! Предъ благородствомъ души безсильно все! Я конечно съ этой минуты не рѣшусь упоминать болѣе даже по имени Двугорскаго (такъ называлось имѣніе Серебряныхъ-Телепневыхъ, въ которомъ взросла Мареа Ѳадѣевна,), ибо и посейчасъ отъ волненія души руки дрожатъ и слезы въ очахъ. Надѣюсь въ скорости покончить со сдачею ратниковъ и вернуться обнять тебя, какъ лучшаго друга. Все прошлое должны мы теперь предать забвенію, и пусть твоя (подчеркнуто было въ подлинникѣ,) дочь будетъ отнынѣ нашею дочерью, равно любимою, когда пріѣду обратно, то устрою и съ той стороны, чтобы…"

Марина прочла разъ, и два, и еще разъ, судорожно сжала бумагу въ похолодѣвшей рукѣ — и спѣшно принялась перерывать ящикъ рабочаго стола, надѣясь найти въ немъ остальные клочки письма… Но тамъ, кромѣ старыхъ счетовъ и аптечныхъ обертокъ отъ пластырей, которыми вѣчно облѣплена была покойная г-жа Самойленкова, ничего не отыскалось…

Но, и того, что прочла она, было довольно… Она не была дочерью Іосифа Козьмича, — это явствовало для нея изъ этихъ строкъ, писанныхъ имъ очевидно тотчасъ вслѣдъ за полученіемъ письма отъ покойной ея матери, въ которомъ та, какъ видно, извѣщала его о рожденіи этой своей дочери… И онъ простилъ, какъ прощала и она ему всю жизнь всякихъ Анютокъ и Матрешекъ, разсуждала Марина, простилъ за ея "великое", прямое слово!…

Марину вдругъ прошибло умиленіе. Мать, предъ трупомъ которой безчувственно стояла она недавно, которая вызывала въ ея памяти до сихъ поръ лишь какія-то смѣшныя представленія всякихъ сантиментальныхъ чудачествъ, — представилась ей вдругъ въ какомъ-то сіяніи… Эта слабая и больная женщина выростала въ ея воображеніи до величія "Катерины въ Грозѣ", ибо и она не затруднилась сказать мужу: да, я согрѣшила предъ писаннымъ закономъ, потому что признаю другой, высшій законъ — естественное влеченіе!… Я любила и отдалась свободно тому, кого любила, и не унизила себя ложью и обманомъ, а стою предъ тобою, гордо поднявъ голову, и объявляю, что дочь моя — не твоя дочь!…