Марина из Алого Рога - Болеслав Маркевич

Ну, и пусть, пусть они всѣ отъ этого съ ума сходятъ! Развѣ не видитъ Марина? Онъ, онъ весь поглощенъ ею… онъ молчитъ и глядитъ на нее!… онъ прислушивается въ какому-то вздору, что разсказываетъ ей Іосифъ Козьмичъ, — но вѣдь не его же онъ слушаетъ! Онъ ждетъ, когда заговоритъ она, ждетъ этого лукаваго и все такъ же, какъ прежде, должно быть, сладкаго ему голоса… Ну и пусть! Она неслыханно поступила съ нимъ, разбила всю его жизнь. Что за дѣло! Ему, видно, такую и нужно! Другой онъ уже не любилъ… не полюбитъ никогда!… Да и кого же послѣ этой женщины можетъ полюбить онъ? И могъ-ли бы онъ полюбить не такую женщину? Развѣ оба они не родились въ той же тлетворной средѣ?… Развѣ пойметъ онъ… развѣ существуютъ для него женщины внѣ этого особаго, презрѣннаго… и недоступнаго для Марины міра?…

Что-то надрывающее, метущее и злое подымалось на душѣ дѣвушки, — что-то личное, захватывающее уже ее прямо за самыя сокровенныя струны… такого чувства она еще въ жизни не испытывала: и больно ей было, нестерпимо больно… Въ головѣ ея путалось… "Цапля проклятая"! какимъ-то неотступнымъ и нестерпимымъ звукомъ билъ ей въ ухо голосъ Тулумбаса, — и помнила она только одно: что, вотъ, еще часа не прошло, счастливѣе ея не было, не было существа на землѣ… а теперь, теперь эта безстыдная женщина…

Она опустилась на стулъ — и исчезла за огромнымъ самоваромъ-приданымъ покойной г-жи Самойленковой, по случаю пріѣзда "санктъ-петербургскихъ гостей" вытребованнымъ Іосифомъ Козьмичемъ изъ кладовой, и который теперь, въ видѣ нѣкоего монумента, подымался надъ чайнымъ столомъ, усердно отражая пламень востра всею доброкачественностью своей красной мѣди.

Не дождавшись отъ Марины ни единаго взгляда, Пужбольскій съ досады принялся за Солнцева:

— Что новаго въ Петербургѣ? спросилъ онъ его.

Тотъ, повидимому, только и ждалъ этого вопроса. Его нѣсколько телячьи черты приняли тотчасъ же выраженіе глубокомыслія, соединеннаго съ нѣкоторымъ ехидствомъ:

— Réaction — en plein! театрально протянулъ онъ первое слово, и выпустилъ второе, какъ изъ револьвера, сопровождая это, для большей значительности, рѣзкимъ и короткимъ движеніемъ руки горизонтально по воздуху, — жестомъ Шнейдеръ въ Belle Hélène.

— Вотъ какъ! И Пужбольскій, пропустивъ обѣ руки въ свою огненную бороду, уставился въ лицо Солнцеву лукаво подмигивавшими глазами. — Это очень интересно, что ты разсказываешь… Изъ чего же ты заключаешь?…

Говоря съ Солнцевымъ, Пужбольскій стыдился своей собственной привычки вѣчно примѣшивать къ русской рѣчи французскія фразы и рѣзалъ безъ примѣси по-русски, какъ ни тяжело это бывало ему иногда.

— Il y a d'abord, объяснялъ, хмуря брови, Солнцевъ, — que nous allons honteusement à la remorque de la Prusse [11], и что намъ на дняхъ забрѣютъ всѣмъ лбы, pour faire plaisir à monsieur de Bismark…

— Ты давно забритъ, и даже генералъ, засмѣялся Пужбольскій, — ты долженъ быть радъ этой воинственности!

— Je n'en suis plus! возразилъ тотъ.- Indépendance complète, mon cher, — chargé de cour! [12] объяснилъ онъ это свое независимое положеніе.

— Жаль, Солнцевъ, жаль, — я все разсчитывалъ, что, въ случаѣ войны, ты меня въ адъютанты возьмешь. Мы бы съ тобою непремѣнно Лейпцигъ покорили!…

— Mon cher, сказалъ Солнцевъ, — on n'a jamais voulu m'employr!… Не моя вина! и онъ презрительно повелъ глазами.

— А про гимназіи ты слышалъ? заговорилъ онъ опять, закладывая руки за жилетъ. Очень хорошо въ какой-то газетѣ про это было сказано: систематическая кретинизація несчастныхъ дѣтей… C'est bien èa. Une crétinieation systématique…

— Не твоихъ, во всякомъ случаѣ, смѣялся Пужбольскій, — у тебя ихъ нѣтъ! Или ты, можетъ быть, прячешь?…

— О, фыркнулъ Солнцевъ, — еслибъ у меня были свои дѣти, я бы конечно въ матушкѣ-Россіи ихъ не воспитывалъ!…

— Куда же бы ты ихъ дѣвалъ?

— Куда? и онъ съ сожалѣніемъ взглянулъ на своего собесѣдника.- En Angleterre, mon cher! Я бы сдѣлалъ comme Tata Kargopolski: она своихъ двухъ старшихъ, Sanny et Djinny, посылаетъ въ Оксфордъ…

— Въ Оксфордъ — чтобъ избавлять ихъ отъ ужасовъ латыни? воскликнулъ Gужбольскій, такъ и приплясывая отъ удовольствія, которое доставляла ему беcѣда съ просвѣщеннымъ кузеномъ.

— Oui, mon cher, oui, — pour en faire des hommes pratiques! торжественно возгласилъ Солнцевъ, — потому… ты только подумай, — Что наша жизнь? Реализмъ!.. Вѣдь ты согласись: жизнь наша — реализмъ, tout ce qu'il y a de plus réalisme!.. И вдругъ нашихъ дѣтей, дѣтей нашего вѣка какимъ-то Виргиліямъ будутъ учить!.. Mais c'est donc d'une absurdité réactionnaire au dessous de toute critique!.. [13] Вѣдь ты подумай, — мы, мы, развѣ этому насъ учили?.. И намъ уже не нужно было!.. Et songez donc que le siècle a encore marché depuis! [14].

Пужбольскій какъ сидѣлъ, такъ и повалился въ спинку своего сидѣнья.

— Воинъ, педагогъ и либералъ, — Солнцевъ, будь у меня власть, я бы тебя сейчасъ поставилъ во главѣ русскаго просвѣщенія! крикнулъ онъ ему, чуть не задыхаясь отъ смѣха и посылая ему поцѣлуй рукою.

— Eh bien, avec tout cela, mon cher, пресерьезно отвѣчалъ на это тотъ, — avec tout cela on n'a jamais voulu m'employer!.. Lorsque tant d'autres… промолвилъ онъ и, не докончивъ, еще разъ передернулъ плечами.

Ни единое слово этого разговора не ускользнуло отъ княгини Солнцевой. Ея словно отяжелѣвшія вѣки поднялись на графа съ выраженіемъ глубокаго страданія:

"Ты видишь, — суди же: легко-ли мнѣ?" говорили эти глаза.

Но не понялъ, или не хотѣлъ понять Здвалевскій: его глаза остались нѣмы и безучастны.

Дина тотчасъ же перевела свои на Марину.

— Какъ хороши ваши мѣста! заговорила она. — Я ѣхала и все восхищалась… Лѣсовъ такихъ прелестныхъ я не видывала никогда… И югомъ уже вѣетъ у васъ.

Марина не отвѣчала.

— Вы остались довольны вашею прогулкой? начала опять княгиня. Легкая улыбка, блуждавшая на ея губахъ, имѣла такое выраженіе, что она обратилась въ дѣвушкѣ съ первымъ попавшимся вопросомъ не съ цѣлью получить отвѣтъ, а лишь для того, чтобъ имѣть новый случай взглянуть на нее, полюбоваться ея красотой.

— Это ихъ надо спросить, кивнула Марина на графа и Пужбольскаго, — мнѣ не въ первый разъ!

Ей было невыносимо.

Іосифъ Козьмичъ покосился на нее — и даже покраснѣлъ слегка.

— Нашъ Алый-Рогъ по живописности пресловутому Пслу не уступитъ, крякнулъ онъ, улыбаясь княгинѣ.

— Пслу?… Пселъ?… повторила та, припоминая. — Ахъ, да, у Гоголя… въ Малороссіи, Вечера на хуторѣ… Владиміръ, помнишь, — чтенія наши; въ Москвѣ… тому сто лѣтъ!

Она замолкла вдругъ, словно подавленная нахлынувшими на нее воспоминаніями. Тѣнь ея опустившихся длинныхъ рѣсницъ обозначилась черточкой на ярко освѣщенномъ лицѣ… Но, какъ бы превозмогая невольное смущеніе, она приподняла ихъ и съ новою улыбкой взглянула на дѣвушку:

— Вы, я увѣрена, много читаете? сказала она.

— Почему вы увѣрены? рѣзво отвѣтила на это Марина. Она уже теряла власть надъ собою.

— Потому, объявила такъ же невозмутимо княгиня, — потому что вы здѣсь располагаете тѣмъ безцѣннымъ сокровищемъ, которое никакъ не дается намъ, горожанкамъ, — временемъ!

— Я не свѣтская и время мое отдаю болѣе реальнымъ занятіямъ! фыркнула на это Марина, употребляя нарочно выраженіе, отъ котораго, она знала, коробило и Пужбольскаго, и его, — и обводя кругомъ стола мгновенно сверкнувшимъ, вызывающимъ взглядомъ… Пропадай все! говорилъ этотъ лихорадочный взглядъ.

У Іосифа Козьмича побагровѣла лысина; круглые зрачки его вытаращились какъ у совы… Пужбольскій сжался весь, будто отъ мороза… Недоумѣвающими, тревожными глазами взглянулъ на дѣвушку графъ…

Солнцевъ всѣхъ выручилъ:

— Вы, я увѣренъ, читали, обратился онъ вдругъ въ Маринѣ,- очень интересный романъ есть по-русски, Тайна вечерняя называется…

— "Тайна вечерняя!" тотчасъ же подхватилъ Пужбольскій, обрадовавшись случаю отвлечь вниманіе отъ Марины. — Что это за романъ? Чей? Я понятія не имѣю…

— Attendez, attendez, я, кажется, ошибся… И Солнцевъ приложилъ себѣ палецъ во лбу. — Не Тайна вечерняя, иначе какъ-то… Да, вспомнилъ: Жертва вечерняя — voilà le titre!…

— Заглавія не схожія, но все равно!… Кто же авторъ этой Тайны вечерней? съ хохотомъ допрашивалъ обожатель Марины.

— Авторъ?… Ah, voilà! Je ne suis pas fameux pour les nome, moi! Да ты долженъ знать, ты все знаешь? Un nom comme Barbarine, Варварыгинъ… quelque chose de barbare enfin, расхохотался Солнцевъ своему остроумію. — Pita Koubenski dit que c'est le Paul de Kock, — non, je me trompe, — le Paul Féval russe.

— Да въ чемъ содержаніе, сюжетъ романа?

— Mon cher, какъ же это тебѣ разсказать? Pita en faisait un soir la lecture chez Nany Бахтеяровъ, — il lit très-bien, Pita, mais on riait trop. Il y avait là toutes les cocodetes, Titi et Zizi, Cocotte et. Boulotte, Sandrinette Ivine, Meringuette Троекуровъ, Vava Vronski, Tata Pronski…

— Какъ интересно! своимъ тихимъ голосомъ и небрежно улыбаясь прервала его княгиня.