i_166602c1f3223913 - Неизв.

лопатки, но эти негодяи швыряли меня, как тряпку, так что в тот вечер я

уложил на обе лопатки только чемпиона Португалии, а чемпионы Германии и

России так и не поддались. На другой день тот, который изображал

чемпиона России, тоже дал себя победить, и цирк ревел от восторга. На

третий день Шимек объявил – с барабанным боем, как полагается! – что

съехавшиеся на состязание чемпионы вызывают сильнейших людей из Боузова

и его окрестностей бороться с ними на приз в пятьдесят крон. Вот на

вечернее представление приехали даже те, кто жил в трех часах езды от

города, и мне пришлось заложить чемпиону Германии такой галстук, что он

полетел вверх тормашками. А после представления все три чемпиона

напились в трактире пьяными, избили директора за то, что он слишком мало

им заплатил, и в ту же ночь взяли да уехали. Утром колю я за повозкой

дрова, и вдруг директор Шимек зовет меня, чтобы я на минутку прошел к

нему. В повозке сидит какой то незнакомый господин; он встает, подает

мне руку и говорит: „Позвольте представиться: Тухичек, здешний мясник.

Мне очень хотелось бы, господин чемпион, попробовать, какая такая у меня

есть сила“. У меня даже в глазах потемнело. Еще бы! Мужчина – здоровый, как бык. Ручищи – что лопаты, ножищи – что бревна. Взялся я это за ручку

двери и говорю: „Что ж, очень приятно. Но застрахованы ли вы на случай

смерти, господин Тухичек? Позаботились ли вы о. жене и детях? Видите ли, я принципиально не употреблю опасных приемов в борьбе с любителями, но

никогда нельзя знать, что может случиться!“ Господин Тухичек опечалился, а директор подмигивает мне, чтобы я вышел вместе с ним. И вот за

повозкой господин Тухичек конфузливо начинает: „Дело в том, господин

чемпион, что силы у меня достаточно, но я не знаю ваших приемов и

трюков… Послушайте, дайте мне положить вас“. Я, конечно, страшно

оскорблен и говорю: „Да что вы себе думаете, милостивый государь? Я –чемпион Европы и должен позволить вам положить меня на обе лопатки? Мне

приходилось бороться со Шмейкалем, с Фриштенским, Штейнбахом, Цыганевичем и негром Ципсом и всех их я отделал, что надо. Что ж, по

вашему, слава далась мне даром, что я ее ни за что ни про что могу

уступить вам? А он даже руки сложил. „Господин чемпион, – говорит, – вы

только то поймите: вы отсюда уедете, и в газетах об этом не напишут, а я

ведь здешний, и меня засмеют до смерти – вы наших боузовцев не знаете.

Ну, прошу вас, дайте мне положить вас, и я вам еще добавлю пятьдесят

крон и заплачу за вас в трактире за все время, что вы тут пробудете“. Он

тут же пригласил меня позавтракать с ним, так что я в конце концов

согласился на поражение, но выговорил себе, что оно последует только на

шестнадцатой минуте… Дорогой мой, за всю жизнь мне не пришлось испытать

того, что в тот вечер. Цирк, несмотря на утроенные цены, был битком

набит, и господин Тухичек обращался со мной, ну, прямо, как сорокопут с

майским жуком! Он давил меня так, что я задыхался, и швырял меня на

песок как несчастную лягушку; я за него только цеплялся, чтобы не упасть

от слабости. Наконец, я ему шепчу: «Ну, теперь!“ – и он навалился на

меня всею тяжестью и надавил мне коленом на грудь, а потом наступил мне

ногой на живот и начал раскланиваться перед публикой. Поднялся такой

рев, что в Зоботке люди выскочили в одних рубашках на улицу, а звонарь

полез на колокольню бить набат, будто Зоботку заняли пруссаки. А потом

директорше всю неделю пришлось растирать меня – до того я весь был в

синяках и подтеках!“

«Поэтому, братцы, – закончил Швейк свой рассказ, – нельзя было бы и

государям поверить, что они не условятся как нибудь сжульничать, даже

если бы они решили покончить дело между собою дуэлью или французской

борьбой. Вот когда однажды происходил чемпионат борьбы в Праге, то тогда

дело, действительно, было иное. В тот раз борец Урхаб из Германии

оторвал ухо и разбил нос нашему Шмейкалю, что очень усилило симпатии к

господину Шмейкалю. Он, знаете, размазал себе кровь по всей роже и

сказал по этому поводу речь, чтобы публика имела представление о том, что ему приходится терпеть за границей, раз даже в золотой славянской

Праге немец осмеливается так его отделать. Но потом в борьбе вольным

стилем он так отплатил Урбаху, что немец выл белугой, а две билетерши

чуть не умерли, помогая господину Шмейкалю руками и ногами, чтобы

берлинец не вырвался из его лап. А вечером оба противника напились

пьяными в „Графе“ на Виноградах и стали обниматься и целоваться, потому

что у борцов такой уж обычай – обращаться друг с другом по рыцарски. Но

только это длинная история, и я расскажу ее вам вдругой раз; а сейчас

мне пора уходить, потому что, пожалуй, уже раздают паек.

Он ушел, и вскоре раздалось в другом месте: – Братцы, завтра по всему фронту начнется наступление, и наша 12 я рота

первая покажет неприятелю, где раки зимуют. Пришел такой приказ от

самого императора; ему очень хочется, чтобы война поскорее кончилась.

Пока Швейк наводил в окопах панику, Балоун усердно разогревал на огне

свой котелок. Под влиянием вечного голода Балоун с легкостью пал жертвой

страсти, которая, впрочем, обуяла и других солдат: оцинковывать котелки

внутри и придумывать новые блюда с экзотическим вкусом благодаря

изменению полуды в котелке. Часто, возвращаясь, Швейк заставал Балоуна в

соседнем блиндаже чистящим котелок кусочком свиной шкварки; он обтирал

его тряпочкой, так что котелок блестел, как серебро. Затем он доставал

из вещевого мешка разные сверточки и пакетики и принимался объяснять: – Сперва ты, братец, положи туда кусочек сала, потом прибавь натертого

чесноку и несколько перчинок и дай поджариться. Потом возьми ложку муки, несколько штук чернослива и залей водой настолько, чтобы оно загустело, когда остынет. Можно положить и кусочек сахара, но во всяком случае не

забудь эту штуку посолить. А если ты еще прибавишь кубик сухого бульона

«Магги» и нарезанный ломтиками хлеб, то выйдет такая чудная еда, какой

не получить ни в каком ресторане.

Успех такого блюда можно было легко объяснить, потому что

продовольственное снабжение армии происходило с перебоями; русские зорко

следили днем и ночью и делали невозможным подвоз продовольствия в более

или менее значительном масштабе. Как только батальонный обоз начинал

грохотать вблизи какой нибудь деревни, на улице рвались снаряды. Кухня

подъезжала только под утро и останавливалась в получасе ходьбы от

окопов, и солдатам приходилось в темноте тащиться к ней со своими бачками.

Раздатчик принес три бачка с вареным рисом и накрошенным ливером на

девять человек; солдаты усердно проделывали новые дырки в своих поясах.

Хлеба выдавали по четверти буханки на день, а сыра – только дырки с

тоненьким ободком; кофейные консервы были дрянь, потому что на

консервных фабриках туда подмешивали вместо кофе отруби, а сала

приходилось на человека до такому маленькому кусочку, какими шпигуют

зайца. Но Балоун умудрялся готовить и из этого малого.

Однажды вечером русские принялись обстреливать деревню. Они открыли

стрельбу из тяжелых орудий и стреляли всю ночь; в течение дня они лишь

изредка посылали «гостинец», чтобы показать, что они не заснули, а с

темнотой огонь снова усилился.

Кухни не подходили, обоз был отослан обратно, так как снарядом убило

лошадь первой повозки, и огонь все время держался на линии дороги. Таким

образом пищи не раздавали двое суток, и в окопах голодали.

Поручик Лукаш разрешил съесть «неприкосновенный запас», но этот запас

был уже давно съеден и переварен; ибо, хотя унтер , офицеры обязаны были

ежедневно проверять у солдат наличность консервов, их все же тайком

съедали, чтобы в случае ранения или смерти в бою они не достались санитарам.

Война делала людей изобретательными: жестянки осторожно вскрывались по

самому краю, опорожнялись, потом их снова закрывали и носили пустыми; при осмотре консервы у солдат всегда оказывались в наличности, и прошло

довольно много времени, пока догадались, что жестянки надо брать в руки

и подвергать более тщательному исследованию.

К неудачникам, которые были изобличены в надувательстве по отношению к

своим начальникам, принадлежал и Балоун, сожравший свой неприкосновенный

запас уже на второй день, когда какой то плутоватый солдат научил его, как это сделать. И вот теперь он в отчаянии бегал туда и сюда, пытаясь

найти какую нибудь еду но ничего не мог раздобыть, так как консервы

Лукаша тоже успели исчезнуть. Балоун совершенно потерял голову и стал

болтать, что приближается светопреставление и начинается день Страшного