i_166602c1f3223913 - Неизв.

босниец, так что потребовалось съездить ему по уху. Наконец, пришел

какой-то господин подпоручик и прочитал список тех, кто должен

представляться его императорскому высочеству. Я крикнул: «Здесь!», и он

отвел нас на отдельное место под деревьями, чтобы мы не путались с теми, у кого есть вши. Потом поставили впереди алтарь, вызвали музыку, фельдкурат отслужил молебен, скомандовали: «На молитву, шапки долой!»

— и показался наследник, эрцгерцог Карл.— Братцы,— продолжал свой

рассказ Швейк,— из него хороший правитель выйдет, я могу ему отличную

рекомендацию дать. Он мне сразу понравился, как только я его увидел; а

когда он подошел ко мне поближе, то показался еще симпатичнее,— уж

больно хороший шел от него дух: смесь сливянки с ромом или коньяком. Он

очень приличный молодой человек и, по-ви- димому, демократ; по крайней

мере, он не стыдится пить ром, хотя только самый лучший, ямайский. Потом

один господин капитан прочитал по бумажке, что каждый из нас совершил

геройского, и сказал, что на войне побеждает тот, у которого более

крепкие нервы и больше военной сметки. Потом скомандовал: «Глаза

направо», и мы все стали смотреть на наследника, ожидая, когда он начнет

прикреплять медали. Они все лежали у одного подпоручика в фарфоровой

чашке с надписью: «Вода Гисхюблер — лучший друг желудка», и его

императорское высочество только брал их оттуда и прикалывал английскими

булавками к левой стороне солдатской груди. Когда он дошел до меня, я

сделал поворот головы, а рука скользит у меня вниз по ремню; он стал

прикалывать мне медаль, но от рома рука у него так дрожала, что он

приколол мне ее к самой коже. Я, конечно, не сморгнул, а гляжу ему прямо

в глаза, как один жулик другому. Вот он и говорит: «Вольно, солдат. Мне

кажется, что мы уже где-то встречались». Я ему в ответ: «Так точно, это

может быть; я обычно бываю в трактире “У чаши” или в “Банзете” в

Нуслях». А он меня на это спрашивает, не бывал ли я в «Банзете», я и

отвечаю: «Никак нет, в “Банзете” не бывал, а в Староболеславе пришлось

побывать у некоего господина Свободы, у которого я хотел купить

ангорскую козу. Меня там еще арестовали, потому что я в Лиссе по ошибке

сманил у графского лесничего собаку, красивого пятнистого легаша». Ну, он подал мне руку и сказал: «Поздравляю!», и обратился к следующему

прославившемуся солдату, который стоял рядом со мной. А вы, братцы, подходите теперь и нюхайте мою правую руку, чтобы не говорили потом, что

я жадный и держу все только про себя… Потом у нас был обед вместе с

господами офицерами,— переведя дух, продолжил Швейк.— На почетном месте

за столом сидел какой-то полковник, а у входа нас встречал кадет такими, примерно, словами: «Солдаты! Герои! Сейчас вы будете обедать за одним

столом с господами офицерами. Помните, что вы награждены медалями, что

война делает из вас людей, и поэтому не ведите себя по-свински. Кушанья

будут подавать на блюдах, вам — сперва. Но не думайте, что вы должны

непременно слопать все, и не наваливайте себе на тарелки слишком много, смотрите, чтобы осталось что-нибудь и господам офицерам. Вы

присутствуете, герои, на парадном обеде, устроенном

государем-наследником в честь ваших высоких заслуг. Поэтому не

обжирайтесь и не напивайтесь пьяными, как у себя дома на храмовом

празднике. Его императорскому высочеству, государю-на- следнику, ура, ура, ура!» Мы прокричали «ура», и он сказал, когда мы садились за стол: «Господин полковник будет за вами присматривать; того, кто слишком

приналяжет на еду и питье, он прикажет потом подвязать к столбу». Потом

придворные лакеи принесли тарелки, ножи, вилки и ложки и налили нам

супа. Мы его схлебали, а кадет все время стоял над нашими душами. После

супа подали жареную свинину, очень маленькие порции; мы взяли все по

крохотному кусочку, полковник, правда, предложил нам взять еще, но кадет

сделал знак, что не надо. Я все-таки положил себе три кусочка, тогда

кадет толкнул меня под столом ногою. Я вскочил и сказал: «Я обязан был

взять еще, потому что господин полковник выразил такое желание. Господин

полковник — мой старший начальник, и если он прикажет, я все это один

слопаю. Мне сегодня сам государь-наследник пожимал руку, и я

чинопочитания не нарушу!» Картофеля и капусты я себе тоже наложил

столько, что господа офицеры глаза вытаращили, а я только подумал: «Глядите, ребята, что может настоящий герой!» На третье подали телятину

и жареных цыплят с зеленым горошком, но это было только для господ

офицеров. Запивали еду пивом и вином, а на дорогу нам всем налили во

фляги рому. Ром я уже выпил, и никому не оставил ни капельки. Но мою

правую руку, которую вчера пожимал его императорское высочество

государь-наследник, может нюхать всякий, кому не лень; по крайней мере, у вас навсегда останется память.

А вечером, когда Швейк докладывал поручику Лукашу о том, как прошел

парадный обед, он с сожалением добавил: — Так что, господин поручик, дозвольте заметить, что мне хотелось бы

прикрепить хоть одну медаль к самой коже так, как это сделал

государь-наследник, но мне пришлось все-таки вытащить булавку, потому

что уж очень оно саднило. Ведь такая память была бы очень приятна. Вот, например, в Праге был один бургомистр, не помню, как его фамилия, которого, когда государь-император последний раз был в Праге, пригласили

на парадный обед на Градчанах. Бургомистр был во фраке, в белом жилете и

крахмальной рубашке. И вот за обедом он, прошу покорно, запачкал жилет

майонезом, а крахмальную грудь залил черным кофе. А когда он пришел

домой, то велел позвать краснодеревца, заказал у него роскошную

золоченую рамку и вставил рубашку и жилет в рамку под стекло. Он хотел

было повесить эту картину под портретом Яна Гуса в ратуше, чтобы в Праге

сохранилась память о нем и чтобы учителя водили туда школьников

показывать, как выглядят пятна от кофе, который пил наш император, и от

майонеза, который наш император ел. Но национал-социалисты устроили по

этому поводу митинг протеста на Жофине и их лидер, Франя Земинова, заклеймила такой проект как поступок, недостойный младочешского

депутата. Так что господину бургомистру пришлось повесить эту картину у

себя в спальне, прямо против портрета Гавличека-Боровского с надписью: Мои цвета? Так знайте ж: красный с белым!

Мое наследье? Прямота и сила!

Грозите, соблазняйте, чем хотите,

Предателем не буду никогда!

— Ах, Швейк, чего-чего ты, брат, не знаешь! — пожимая плечами, сказал

поручик Лукаш.— Ты мог бы сделаться редактором «Интимной Праги».

— Никак нет, господин поручик, я ничего не сочиняю, я все это знаю по

опыту. Кто-нибудь расскажет, а я мотаю на ус; иной раз и в газете

прочитаю. Ну, а память у меня хорошая,— оправдывался Швейк.— Вот, к

примеру, господин поручик, жил в Бржевнове один домовладелец, по фамилии

Никль, и было у него два сына. Младший-то собирался удрать в Америку и

накануне своего отъезда занял у брата две кроны, пообещав ему вернуть их

на следующее утро. Но утром он об этом как-то позабыл и так и уехал. Шли

годы, старик Никль передал дом своему старшему сыну, когда тот женился, а сам жил с дохода, который ему приносила оставшаяся часть имущества.

Прошло уже тридцать лет, как оба брата потеряли друг друга из виду, а

старик умер. Похоронная колесница стояла уже у подъезда, и священник

читал последние молитвы, как вдруг подкатывает к дому фиакр; из экипажа

вылезает солидный, тучный мужчина и подымается по лестнице. Никто его

как будто не знает и не узнает, пока он не упал возле гроба на колени и

не стал плакать: «Ах, отец, отец! Вот каким мне пришлось еще раз тебя

увидеть!» Ну, вот тогда люди добрые и догадались, что это Иржи Никль, который удрал в Америку, и священник тотчас же произнес слово о мудром

промысле, который вовремя привел сына к гробу отца. Но, как только

священник закончил свое слово, старший Никль, Алоиз, вытащил из кармана

записную книжку и говорит американцу: «Ты вернулся как раз вовремя, чтобы вернуть мне те две кроны, которые я дал тебе взаймы, когда ты

уезжал. Тогда мне не придется переносить этот долг в новую записную

книжку. Эта у меня уже кончилась. У меня выходит по две книжки в год, и

твои две кроны я переносил за тридцать лет ровно шестьдесят раз. Поэтому

гони монету, Иржи!» Так что, господин поручик, дозвольте доложить, что

после этого укола я так же долго буду помнить наследника эрцгерцога Карла.

Утром Швейк заметил, что у него на левой стороне груди образовался

большой нарыв; и, показывая его Ванеку, который посоветовал ему делать

холодные примочки, Швейк, никого не называя, лаконически промолвил: — Скотина! Назюзюкался так, что колет людей, которые проливали за него