i_166602c1f3223913 - Неизв.

теплом по всем жилам разлились бодрость и надежда.

К вечеру разрывы шрапнели и гранат казались им только аккомпанементом к

соло тенора; ибо в воронке Швейк пел – разливался: Как час ночи где то било,

Оторвался я от милой.

Вышли вместе; средь ветвей

Заливался соловей.

Щелкал соловей в садочке;

«Подожди ка три годочка!»,

Как три года?! Скоро сына

Я б мог праздновать крестины,

Воспитать его к набору,

Чтоб муштру прошел он скоро.

А узнает он, как с винтовкой стоять,

Поймет он и то, как рапорт держать.

А узнает он, как рапорт держать,

Будет он караул отбывать.

А узнает, как караул отбывать.

Увидит, какая в карцере благодать.

А узнает, как в карцере торчать,

Его и кандалами не испугать.

А узнает, как кандалы таскать,

Вот тогда ему и с девками гулять!

– Вот тогда ему и с девками гулять! – торжественным и звучным голосом

закончил Швейк, снова наклоняя горлышко бутыли к своей манерке; а

раненый солдатик, поляк, у которого онемели от вина ноги, так что боль в

них на время утихла, повернулся набок, оперся на локоть и постарался

перещеголять Швейка в пении, выводя высоким тенорком: Скоро к москалям поход…

Наш ефрейтор расцветет!

Мы пройдем по всей России,

От Варшавы в Петербург,

Марш, вперед, вперед, вперед!

Канониры с фланга ловко

Поведут бомбардировку,

Санитары ж неустанно

Бинтовать нам будут раны.

Мы пройдем по всей России,

От Варшавы в Петербург.

Марш, вперед, вперед, вперед!

– Ну, у тебя то им немного придется бинтовать, – сочувственно заметил

Швейк, когда тот кончил. – Санитары, сынок, не больно любят себя

утруждать. Пожалуй, еще долго придется тебе их тут дожидаться.

Огонь стал затихать; противники, видимо, отдыхали. Только тяжелые орудия

долбили с той и другой стороны, расточая снаряды, для оплаты которых

налогоплательщики выбивались из последних сил. Наступило то состояние, о

котором донесения штабов гласили следующим образом: «Положение на фронте без перемен. Наши войска отошли на заранее

заготовленные позиции. На некоторых участках фронта продолжаются

ожесточенные артиллерийские бои. Наше продвижение задерживается плохой

погодой и сильными туманами, препятствующими развитию крупных операций».

Два дня и две ночи провел Швейк со своим неподвижным товарищем в воронке

от снаряда, точно в комнате. Другую воронку, поменьше, он использовал

под отхожее место, вынося туда на лопатке все, во что перерабатывал его

товарищ содержимое жестянок. На утро третьего дня неприятель снова начал

обстреливать совершенно разрушенную станцию, но вдруг огонь его

прекратился. Оказалось, что русский фронт был прорван германцами где то

много севернее, и потому русская армия снова вынуждена была отойти «по

стратегическим соображениям», а не под давлением неприятеля.

После того как было установлено, что неприятель разбит и его преследуют

новые, свежие силы, несколько офицеров верхом производили осмотр поля

сражения, где санитары подбирали раненых и сносили убитых в кучи.

Проезжая мимо станции, они сошли с коней и заглянули между прочим в

образовавшиеся от тяжелых снарядов воронки. Вдруг полковник Шредер

вздрогнул и сделал господам офицерам знак не шуметь. Из под земли до них

донесся сильный, грустный голос, распевавший: Слеза невольно глаз туманит снова…

Уйду и тихо стану в стороне,

Где не слыхать и голоса людского,

Где горевать не помешают мне…

То то я была веселой,

Как позналася с дружком.

И любила ж я его!

Всех мне краше милый мой…

А теперь с другою пляшет,

Потому – та дрянь с мошной!

– Кто это там: сумасшедший, что ли? – спросил Шредер, вытаскивая револьвер.

И вдруг от развалин станции отделилась фигура солдата, быстро подошла

ближе, – остановилась, как вкопанная, ровно в трех шагах от офицера и

отчеканила:

– Так что, дозвольте доложить, господин полковник, что я согласно

приказу станцию удерживал и по сю пору удерживаю.

– Удерживаете? Как вы ее удерживаете? Ведь вы никогда ее не занимали, –смущенно ответил полковник Шредер.

Но тут солдат разразился целой речью:

— Так точно, господин полковник, в ночь на вторник я ее занял и, страдая

от голода и жажды, удерживал ее по настоящее время, потому что, дозвольте доложить, солдат не имеет права без приказания покинуть свой

пост, а я от вас не получал приказания оставить мою позицию. Честь имею

донести, что у меня ранен один человек и отбит пулей кусок мундштука от

моей трубочки.

— Вы, кажется, из моего полка? — с удивлением спросил полковник.— Какой

роты?

— Дозвольте доложить, господин полковник, я — Швейк, ординарец

одиннадцатой маршевой роты,— гордо ответил солдат; а затем с любовным и

мечтательным взглядом в сторону добавил: — А вон мой ротный командир, господин поручик Лукаш.

— Господин поручик Лукаш,— торжественно произнес полковник Шредер и

положил при этом руку Швейку на плечо,— этого солдата вы представите к

награждению большой серебряной медалью за проявленную им храбрость перед

лицом неприятеля и примерное выполнение боевого приказания. Это —настоящий солдат, и такие герои очень нужны нашей армии. Сообщить о нем

и его подвиге в приказе, который прочесть перед строем. Всего доброго!

И, вынув из кармана двадцатикроновую бумажку, он пожал Швейку руку.

Швейк передал своего раненого санитарам, набил ранец оставшимися

консервами, вылил себе во флягу остаток вина и пошел в лес к своей роте.

Там он узнал, что телеграфист Ходоунский ранен пулей в голову, а

вольноопределяющийся Марек еще в понедельник был отправлен с

простреленной рукой в лазарет.

— Ну вот, двух моих верных товарищей и нет! — вздохнул Швейк,— и мне

даже не пришлось проводить их на их скорбном пути. Остались мы с тобой, Балоун, последними могиканами… По этому случаю вот тебе жестянка

консервов. За это ты мне будешь чистить мои медали, пока я не получу

самой высшей. Я сегодня же напишу пани Мюллеровой, чтобы она прислала

мне пять коробок порошка «Амур» для чистки металлов.

***

Батальон сняли с фронта и отправили на отдых и пополнение в Ясинов.

Достаточно оказалось двух сравнительно некрупных боев, чтобы нанести

батальону жестокий урон — из командного состава и нижних чинов осталось

в нем не более половины. Война снова принимала приятный характер; очень

скоро выяснилось, что ясиновские евреи были обильно снабжены спиртными

напитками, а когда обоз стал регулярно доставлять хлеб и походные кухни

начали действовать и готовить гуляш из конины, настроение армии заметно

поднялось. Люди снова готовы были вести войну до последнего издыхания, полевая почта снова ожила и везла груды розовых писем из Ясинова и в

Ясинов. В Ясинове были получены поклоны от всех родственников и знакомых

и сведения о том, кто на гулянке был избит и кого еще забрали в солдаты, а из Ясинова шли поклоны всем родственникам и знакомым и сообщения, кто

и когда убит в бою, ранен или пропал без вести.

Денщик Балоун писал жене:

«Дражайшая супруга! Молись за меня и поставь свечку перед образом в

Клокотах, чтобы Пресвятая Дева защитила и помиловала меня, как до сих

пор, в этих ужасных боях. Я молился ей, и шестнадцатидюймовая бомба, которая летела прямо на меня, уклонилась на целый метр в сторону и

разорвалась так далеко от меня, что я ее даже и не видел. Я был в

страшной опасности и очень голодаю. Пошли мне, если есть, ветчины и

каравай ржаного хлеба. Не забудь отдать точить жернова и поставить

свечу, а ветчины ты можешь послать побольше; если воды мало, то бери с

мужиков дороже. Узнай у старосты, когда будет замиренье, и обо всем мне

в точности напиши. Твой, по гроб жизни верный, супруг».

Эта открытка подала повод для большого религиозного спора между Балоуном

и Швейком, спора, в который вмешалось еще несколько человек поляков, взявших сторону Балоуна. Швейк утверждал, что Балоун врет, как собака, а

Балоун призывал Бога в свидетели, что чудо с «чемоданом» обстояло именно

так, как он описывал. Мнение поляков-католиков в этом деле было

определенно и не допускало никаких сомнений: если кто выходит невредимым

из боя, то это потому, что его любит и охраняет Господь, а если человек

остается на поле брани с простреленной грудью или выпущенными кишками, то Господь его тоже возлюбил и потому взял к себе. В это они верили

твердо и отстаивали свое убеждение так же, как Папа Римский отстаивает

свою непогрешимость. Что бы ни случилось, и хорошее, и худое Господь

посылает людям из особой любви к ним…