i_166602c1f3223913 - Неизв.

первым говорить с господом богом! Что, святой Петр, ты говоришь, что ты

слуга господень? Но я хочу говорить с самим начальником. Расступитесь, потому что вы еще меня не знаете. Я бы вам не пожелал узнать меня

поближе». И вдруг по всему небу разлилось безмерное золотое сияние, среди которого появился почтенный старец в белоснежном одеянии; возле

старца стоял светловолосый юноша в забрызганном кровью мундире и с

терновым венцом, вместо фуражки, на голове. Старец указал перстом на

большую книгу, которую держала перед ним в руках прекрасная дева, и

громовым голосом спросил Дуба: «Подпоручик Дуб, почему преследовал ты

бравого солдата Швейка? Зачем заставил его выпить бутылку коньяку?»

Подпоручик Дуб не ответил на это, и юноша простер руки, в которых

подобно расцветшим розам алели кровавые раны. Тогда старец воскликнул: «Иди во ад!» – и подпоручик слетел на землю. Сияние погасло, старец

исчез, юноша с терновым венцом заплакал и ушел, закрыв лицо белым

покрывалом, и Швейк проснулся со словами: – И откуда это человеку такая дрянь в глаза лезет?

Начинало смеркаться. Швейк схватился за карман и тут только понял, какую

понес он вчера утрату. Он быстро вскочил на ноги, дрожа от холода. Все

спали, и только караулы мерным шагом ходили взад и вперед между соснами.

Швейк вышел на опушку леса. Там стоял на посту солдат из его взвода; услышав за собою шаги, тот вздрогнул от неожиданности и, вскинув

винтовку, крикнул:

– Стой! Кто идет?

– Ну, чего ты всполошился? – недовольным тоном спросил Швейк. – Это я, иду на разведку. Что ж, ты меня не узнаешь, что ли? Иисус Мария! Ох, уж

эти мне новобранцы! Ни к чорту то вы не годитесь!

– Ах, так это ты, Швейк? – протянул солдат, опуская винтовку. – Не

знаешь ли, будет сегодня кофе или нет? Не растреляли ли мы вообще то

наши кухни?

– Не знаю, братишка, не знаю, – буркнул Швейк. – У меня нет времени лясы

точить. Они нам еще зададут перцу, москали то.

– А отзыв и пропуск знаешь? – спросил солдат, на что Швейк сквозь зубы

процедил:

– Потерянная трубка.

С первыми лучами солнца снова заревели русские орудия; артиллерия, словно сорвавшись с цепи, громила станцию, мимо которой шел Швейк на

поиски своей трубочки, громила, не жалея снарядов, как будто их было у

нее слишком много, и она хотела от них поскорее избавиться. С батареи, вероятно, его заметили и начали обстреливать шрапнелью. Потом где то

вблизи застрочил пулемет, поливая свинцом все поле, так что Швейк счел

более благоразумным укрыться за зданием станции. Мало по малу сообразив, откуда и куда летели пули, он, когда пулемет умолк, двинулся по линии

огня. Вскоре он добрался до большой воронки от тяжелого снаряда, уничтожившего их четвертый взвод, и несколькими шагами дальше, как раз, когда он думал, что ему, пожалуй, придется пробродить таким манером до

второго пришествия в поисках своего потерянного счастья, – его глаза

заблестели.

В сырой траве лежала трубка, его трубка, и капли росы сверкали на ней, словно слезы, которые она пролила по своему хозяину. Швейк нагнулся, чтобы поднять ее, и пулемет начал в это мгновение шпарить ему прямо под

ноги.

Он поднял трубку, которая вдруг дрогнула в его руке. Швейк со всех ног

бросился обратно за станцию.

Там он вынул из хлебного мешка пачку табаку, набил свою трубочку и хотел

ее зажечь; и лишь когда он поднес ее ко рту, он заметил, что в ней

нехватало кусочка мундштука и кусочка головки. Их начисто отбило пулей, словно отрезало, и Швейк понял, что это случилось в тот момент, когда он

нагибался за трубочкой. Он высунул руку, державшую трубочку, за угол и, погрозив ею по направлению русского фронта, с презрением промолвил: – Сволочи! Разве честный солдат делает такие гадости другому честному

солдату? Кто вас учил воевать таким образом? Свиньи, подлецы.

Ответа на этот вопрос не последовало; только гранаты и шрапнель градом

сыпались на станцию, а затем огонь был перенесен на некоторое время куда

то за лес, откуда на него отвечала австрийская артиллерия.

А позади догоравшего склада сидел на корточках Швейк с искалеченной

трубочкой во рту и ждал, пока на тлевших головешках закипит в котелке

кофе. Ничто не мучило его совести, и божественная невинность сияла на

его грязном, вымазанном сажей лице; он безмятежно принялся за кофе, а

потом, растянувшись на солнышке, запел: Знаю я чудесный домик,

Там сидит любовь моя

И прилежно вышивает,

Шьет платочек для меня.

Хорошо тебе, девчонка!

Шить платочек – ведь игра.

Мы же, бедные солдаты,

Мы в строю стоим с утра.

Стой в строю утеса тверже,

Заклинен, как гвоздь в стене…

Вот примчалась вражья пуля

И впилася в руку мне.

Вышибла бойца из строя…

Унесли, лежу больной.

Напишите, что я ранен,

Моей кралечке домой.

Одну руку отстрелили,

Ну, а та – раздроблена.

Приезжай да полюбуйся,

Что дружку дала война!

Нет, зачем тебя мне видеть,

Не хочу совсем тебя;

Славы мне венок сулила,

А я верил все, любя.

Боевая песня Швейка сливалась с воем снарядов. Он пел куплет за

куплетом, пока не добрался до того, где раненый отвечает девушке, что ей

не следовало ходить к солдатам в казарму и баловаться с ними. Тут он

умолк, потому что неподалеку от него раздались чьи то стоны и плач.

Швейк пошел на голос. Сразу же за складом лежал на животе молодой

солдатик и полз, опираясь на локти, к Швейку; брюки его намокли и

почернели от запекшейся крови, он стонал при каждом движении и до жути

напоминал кошку с перебитым позвоночником.

При виде Швейка он с мольбою сложил руки: – Помогите, пане, помогите! Ради матки бозки, помогите!

– Ну, что с тобой случилось, парнишка? – спросил Швейк, подходя ближе.

Затем, присмотревшись, он по штанам солдата понял, что тот ранен пулями

навылет в обе икры.

Швейк осторожно поднял его и отнес за склад; там он раздел его, вспорол

прилипшие к телу штаны и принес из колодца воды обмыть раны. Солдатик

только вздыхал, следя глазами за работой Швейка. Перевязав его, Швейк

дал ему хлебнуть из своей фляги и весело промолвил: – Пустяки, брат! Все прошло сквозь мягкие части, и кость не затронута.

Солдат погрозил русским кулаками:

– Холеру вам в бок, сукины дети! Ай, мои ноги, мои ноги! И он снова

заплакал.

– Брось, сынок, – ласково сказал Швейк. – Ложись ка лучше спать и не

скули, чтобы не пришел кто. А я пойду пошарю, нет ли тут чего нибудь

поесть. Впрочем, постой! Лучше положу ка я тебя туда, в ту воронку, а то

еще, чего доброго, тебя тут придавит стеной, если они ее совсем раскатают.

Он перенес раненого поляка в воронку, а сам полез в здание станции. В

канцелярии ничего не осталось, кроме разбитого телеграфного аппарата, но

в подвале Швейк обнаружил корзину с большой бутылью в плетенке. Он

срезал колпачок из ивовых прутьев, закрывавший горлышко, выковырял

штыком пробку и сунул нос в бутыль. Глаза его заблестели.

– Ах ты, господи! – воскликнул он. – Ну и винцо! Здесь, должно быть, был

хороший начальник станции, вот уж позаботился обо мне.

Он нагнул бутыль и отлил себе изрядную порцию в манерку; затем

попробовал, прищелкнул языком и единым духом опорожнил ее.

– Эх, хорошо! – промолвил он. – Словно у Шульца в «Бранике» на Холмах.

Но только, говорят, вино натощак не очень то полезно.

Он вынес бутыль из подвала наружу, а потом пробрался в выгоревший склад.

Склад был наполовину пуст, и только в одном углу сиротливо жались

несколько обгорелых ящиков.

Ловко лавируя между обвалившимися стропилами. Швейк пролез к этим ящикам

и штыком взломал крышку верхнего из них; доска затрещала, и Швейк от

глубины души вздохнул;

– Нашел, нашел! Бог меня, видно, не забыл.

В ящике оказались русские мясные консервы, и Швейк немедленно принялся

перетаскивать их в ранце и в полах шинели в воронку к своему раненому

товарищу, куда он перенес также и бутыль. И, трудясь, как муравей, он

совершенно забыл о снарядах, продолжавших долбить развалины несчастной

станции.

Когда раненый со всех сторон оказался обложенным жестянками консервов, Швейк принес последнюю партию, высыпал ее в воронку и, сам залезая туда, самодовольно промолвил:

– Ну вот, теперь я столько натаскал сюда, как воробей в гнездо. Теперь

пусть никто не воображает, что выгонит нас отсюда.

Он открыл несколько жестянок и пошел разогревать их на пожарище станции.

Возвратившись с горячей едой, он с удовольствием сказал: – А знаешь, сынок, у русских консервы очень замечательные. Это что то в

роде жареной печенки с лавровым листом.

Они принялись за еду и питье; вино согрело их, и из желудка, вместе с