Никто нигде - Донна Уильямс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Работать я уже не могла — я убегала с работы без объяснений. Меня трясло, казалось, что вот-вот потеряю сознание. В панике я смотрела на знакомую обстановку и не могла понять, что все это такое, зачем оно и почему я заставляю себя здесь оставаться. Кэрол блестяще проходила собеседования, устраивалась на работу — а несколько недель спустя Донна бросалась наутек.
У меня начались нервные тики в двух местах. А всякий раз, когда я говорила о чем-то, эмоционально значимом для меня, или пыталась сделать что-то для меня важное, грудь, шея и половина лица у меня покрывались багровыми пятнами.
Крису стало со мной тяжело; он начал уходить по вечерам, а однажды сказал, что хочет уехать на выходные.
Я впала в панику. Отъезд Криса вызвал во мне опустошенность, схожую с тем, что я испытывала в пять лет, после смерти дедушки. В то же время я рисовала на заплаканном лице улыбку и махала ему на прощание с очаровательными ужимками Кэрол — той, которую он любил. Выглядело это не слишком убедительно. Кэрол уже доросла до подростка, но Донне было, самое большее, года два.
Я сидела в квартире одна, опустошенная, объятая ужасом. В этот миг мне была отчаянно нужна мать — но, сколько помню, настоящей матери у меня никогда не было. Да и, откровенно говоря, от любой живой матери — не фантазии из моего собственного мира — я бросилась бы бежать без оглядки. Я тосковала по дому, которого у меня никогда не было, ибо я так и не научилась выпускать в мир свое настоящее «я».
Крис вошел в мою жизнь, общаясь только с Кэрол. В Кэрол, веселой, общительной и покладистой, было все, чего он ожидал и требовал; но Донна оставалась для него полной незнакомкой — ее он попросту не замечал. Мне вспомнились слова еще одной полной незнакомки, сказанные год назад и с тех пор снова и снова звучавшие в моем сознании. Я отправилась в больницу, в отделение скорой помощи, где она работала, и сказала, что хочу поговорить с Мэри — психиатром, разглядевшей во мне испуганную маленькую девочку, которая пытается выбраться наружу.
* * *Меня вызвали в приемную отделения скорой помощи; там неприветливая регистраторша долго старалась убедить меня, что Мэри не сможет меня принять, и вообще у меня ничего страшного не случилось, подумаешь, немного расстроена, но это пройдет.
Требовалось убедить ее, что мне необходимо увидеть Мэри — и тут на помощь пришел Уилли, с его решимостью и полным отсутствием такта.
Уилли обвел приемную свирепым взглядом в поисках чего-нибудь, что можно швырнуть, и заорал в лицо ничего не подозревавшей регистраторше: «Ну что мне сделать? Разнести тут все или порезать себя и все залить кровью?!» Регистраторша поспешила отправить меня к Мэри.
Мэри и Уилли сидели в кабинете за столом друг напротив друга. Я пыталась вырваться из тисков персонажа, который сидел здесь, отчаянно стараясь меня защитить — и именно поэтому лишая меня возможности получить помощь.
Более или менее спокойно и сдержанно Уилли объяснил, зачем пришел. В его изложении моя проблема звучала так: не могу доверять Крису, когда он далеко от меня, и это мешает нашим отношениям. Мэри начала задавать пробные вопросы, выясняя, насколько мне самой можно доверять, а потом спросила, какая у меня была семья.
Лицо мое покрылось красными пятнами; я чувствовала — вместе с ними рвутся на поверхность мои чувства.
— А это тут при чем? — воинственно поинтересовался Уилли, в отчаянной попытке схватиться за соломинку и прикрыть мою уязвимость — хотя бы на несколько минут, чтобы тем временем придумать новую стратегию.
Мэри объяснила, что это очень важно, и повторила вопрос о семье. Уилли начал описывать мое положение в семье с такой же объективностью, с какой можно рассказывать о спортивном соревновании.
Мэри вышла из комнаты. Я запаниковала. Когда она вернулась, я рыдала и не могла внятно произнести ни слова. Она назначила мне следующую встречу на завтра.
Завтра было воскресенье. Лишь один день оставался мне, чтобы во всем разобраться, прежде чем «их мир» в виде Криса снова ворвется ко мне в дверь.
По дороге в больницу я купила в магазинчике на углу немного земляники и вошла в приемную, ожидая, когда меня вызовут. Позвали Донну — а вошла Кэрол с корзинкой земляники.
Кэрол всегда отправлялась попробовать воду, прежде чем Донна решалась прыгнуть. Мы с Мэри ели землянику. Как бы ни был формален этот подарок — Мэри его приняла и тем прошла первое испытание. Страхи мои начали расти.
— Я же не чокнутая, правда? — спрашивала Кэрол, надеясь, что Мэри не подтвердит ее опасений. В ответ Мэри всегда меня успокаивала, говоря, что не стоит так об этом беспокоиться.
— Меня же не отправят в психбольницу? — спрашивала Кэрол, эхом повторяя старый детский страх оказаться в детском доме или в интернате.
— Нет, никто тебя никуда не отправит, — откликалась Мэри.
Страхи мои вырвались на поверхность, и я разревелась, как ребенок.
Мы договорились, что еще пару недель я буду ходить к Мэри дважды в неделю. Пара недель растянулась на месяцы, а потом и на годы. Мэри предстояло стать важнейшей для меня фигурой — с тех пор, как четырнадцать лет назад я встретила в парке незнакомку по имени Кэрол.
Взрослая в ловушке детских страхов,Зрелая лишь на вид,Открывает глаза на невиданный мир,Слышит звуки людей,И — впервые без страхаНаходит слова для благодарностиИ чувствует глоток той безопасности, о которой так долго мечтала.Это дар.Бывает ли дар щедрее, чем отдать другому себя?
* * *Мэри спросила, чего я жду от наших встреч. «Просто хочу быть нормальной», — ответила я. Над понятием нормальности я никогда не задумывалась — просто чувствовала, что сама я очень, очень от него далека.
Почти всегда мы сидели в одном и том же кабинете, с одним и тем же видом из окна — на городскую улицу и парк на другой ее стороне. Если дело было вечером, я смотрела в окно, на городские огни, и порой мне казалось, что сбывается мой сон о полете сквозь мрак к ярким цветным звездам.
Этот кабинет был символом моей проблемы. Я была заперта в маленькой светлой комнате; весь остальной мир сиял и манил меня огнями — но путь к нему лежал через долгие мили ужасной, бесконечной тьмы. Мэри предстояло провести меня по этому пути. Дома, в дневнике, я снова и снова рисовала одно и то же: белый квадратик внутри большого черного квадрата, а тот, в свою очередь, — внутри сияющей белизны чистого листа.
Недавно я снова увидела такой рисунок. Его нарисовала аутичная девочка, а опубликовал в своей книге психоаналитик, работающий с такими детьми. Взрослый проанализировал рисунок так: в нем выражается тяга к материнской груди. Когда, сблизившись со своим консультантом, девочка начала рисовать два белых квадратика, в этом психоаналитик увидел две груди. А когда девочка нарисовала черный квадрат посреди белого листа — в этом он усмотрел «плохую грудь», противопоставленную «хорошей».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});