Всё, что у меня есть - Труде Марстейн

— Ивар будет жарить мне блинчики на завтрак дома, чтобы я отвыкала постепенно, — произносит Кристин, — иначе у меня начнется абстиненция.

Элиза листает брошюры, Юнас намазывает «Нутеллу» из маленькой баночки на блин, сворачивает его в рулетик и отправляет в рот. Нос и щеки Элизы сгорели, она сосредоточенно рассматривает фотографии, и я наблюдаю, как Ян Улав тянется к Элизе и обнимает ее своей большой волосатой рукой. На это невозможно смотреть.

Я прихватываю с собой яблоко с завтрака и съедаю его, пока мы стоим в тени на площадке у гостиницы и ждем автобус. Ян Улав смотрит на мое украшение — я непроизвольно дотрагиваюсь до него кончиками пальцев. Яблоко пресное, совершенно безвкусное.

— Это ты здесь купила? — говорит он.

— Что именно? — спрашиваю я.

— Жемчуг? Серебро? — выспрашивает он.

— Не знаю, настоящий ли это жемчуг, — отвечаю я, — или серебро, да это и не важно, мне в любом случае нравится.

Ян Улав спрашивает, сколько стоит украшение. Я называю первую пришедшую в голову сумму. Он считает, что меня обвели вокруг пальца.

— Обманули? — спрашиваю я.

— Думаю, ты прогадала, нужно было торговаться, — отвечает он. И тут он снова заводит любимую песню про квартиру — почему я не покупаю жилье, снимать ведь жутко дорого.

— Снимать — это выбрасывать деньги на ветер, — занудствует он. — Покупка квартиры — это инвестиция. Ты выбрасываешь деньги каждый месяц.

Такое впечатление, что он дает мне дельный совет, что именно так поступать правильно. Элиза однажды обмолвилась, что Ян Улав был даже готов ссудить мне немного денег на покупку квартиры, но я ведь никогда не слушаю, когда об этом заходит речь.

Папа открывает чемодан и кладет туда футляр с очками от солнца. И я словно прихожу в себя, вижу саму себя и все, что было с Бобом, как бы со стороны — без страсти, без эмоций, словно издалека. Как хорошо, что мы скоро будем дома. Нужно заняться дипломной работой. Надо попробовать сохранить дружбу с Толлефом. Я не хочу жить с ним или спать, но не вынесу, если не буду снова разговаривать с ним: никто не понимает меня, как он, никто не знает жизнь так, как он.

— А как ты считаешь? — спрашивает Ян Улав. — Как думаешь, понравится твоей сестре, если у нас будет квартира на Гран-Канарии? Она любит, чтобы ее баловали, ты же знаешь. Она обожает роскошь.

Непонятно — то ли он так критикует мою сестру, то ли входит в доверие и рассчитывает на мою помощь. В любом случае, он играет в доверительность, которой между нами нет и в помине.

Отвечать мне, к счастью, не надо, потому что подъезжает автобус.

Я не раз хотела помочь Элизе с кем-то из детей, но всегда опаздываю: мама и тетя Лив постоянно меня опережают. Вот и теперь они уже сидят в автобусе, каждая — с ребенком на коленях, Ян Улав складывает коляску Стиана и следит за тем, чтобы водитель автобуса погрузил ее в багажное отделение. Я захожу в салон и сажусь на свободное место рядом с Элизой. Ян Улав может сесть с папой.

В одну из суббот, через некоторое время после того, как я съехала от Толлефа, мы сидели с Ниной и Трулсом и пили — красное вино, водку и горькую настойку «Гаммель Данск». Но уже в половине одиннадцатого Нина решила идти спать, оправдавшись тем, что Нора просыпается слишком рано. Но я не понимала, в чем проблема: Нора рано просыпается — и что с того? Нина очень устала, конечно, — ну и что? Нельзя же вот так портить вечер.

— Останься, — попросила я, — пожалуйста!

Но она ушла. Трулс подлил мне еще настойки, мы выпили и поговорили о концерте рок-группы «The Cure», куда я собиралась осенью. Он тоже хотел пойти, но у него наверняка не получится. Трулс произнес с горечью:

— С женщинами определенно что-то происходит, когда у них появляются дети.

Я поняла, что он имел в виду. Он говорил о том, что потерял, чем жертвовал. Скажи он об этом недовольно, с упреком, было бы просто и понятно: мужской шовинизм, определенная стратегия — чтобы достичь чего-то. Тогда я могла бы поставить его на место, возразить, продемонстрировать преданность Нине. Но в его словах слышались нотки печали, отчаяния, словно он хотел, чтобы жизнь была другой, чтобы было проще принимать решения и совершать правильные поступки. При этом речь ведь не шла о том, что надо что-то менять именно теперь, когда позиции уже сданы, что-то безвозвратно потеряно, просто он так чувствовал.

Автобус едет по раскаленной солнцем дороге — прочь от моря, пальм, песка и камней. Все с самого начала, заново, снова и снова — выстраивать свою собственную жизнь, находить смысл в самых обыденных вещах. Кофе по утрам, вечера наедине с дипломной работой, друзья, вылазки в бар выпить пива, походы в кино… Снова та же самая жизнь с нулевой отметки, пока не забудется тоска по единственному чувству, с которым ничто не может сравниться, пока не сотрется из памяти то, как отдаешься страсти полностью, без остатка и растворяешься в ней.

Призвание

Ноябрь 1990

Класс притих и склонился над тетрадями с заданиями. Кончики пальцев у меня испачканы мелом, который сушит кожу. Доска покрыта записями с моими вычислениями. На дворе — один из первых по-настоящему холодных дней, сдвоенный урок математики подходит к концу, на сегодня он последний. То тут, то там раздаются едва уловимые вздохи и слабые стоны. Я дала несколько задач и теперь встаю и прохожу вдоль рядов. Поравнявшись с партой Моргана, я замечаю, что он совсем ничего не решил. Я указываю на первое предложенное задание, он протяжно вздыхает, вздрагивая всем своим неуклюжим телом, карандаш со стуком падает на стол. До Рождества остается четыре с половиной недели, потом возвращается Элдрид, и мне уже не придется выходить на замены уроков математики, для которых у меня нет ни опыта, ни необходимого образования. На Моргане светло-голубые чистые джинсы, он сидит ссутулившись, в глазах — мольба о помощи и сострадании, чувствуется, как тяжело ему дается математика. У Моргана большая голова, сальные волосы. Я смотрю на него и думаю о его матери, живо представляю себе его комнату и кровать с мятыми простынями, бутерброды, которые он ест на завтрак, и то, как он вытирает рукавом молочную пенку над верхней губой, видеокассеты, которые он смотрит