Всё, что у меня есть - Труде Марстейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Перед входом в гостиницу Боб объявляет:
— Я живу в одной комнате с Томасом.
— Ясно, — говорю я.
— Пойдем к тебе? — спрашивает он.
— Нет. Так не годится, — говорю я. — Самолет завтра довольно рано, мама или папа придут меня будить.
— Но если я исчезну раньше, чем наступит завтра?
Я отрицательно качаю головой и улыбаюсь. Он кивает и улыбается в ответ, и мы еще долго стоим, глядя друг на друга.
— Как думаешь, что с той женщиной, у которой остановилось сердце? — спрашиваю я.
— Да ничего хорошего, — отвечает Боб.
— Она была похожа на женщину с картины Люсьена Фрейда, — говорю я.
— Кого? — переспрашивает Боб.
— Британского художника, — отвечаю я. — Он пишет такие бледные жирные человеческие тела.
Боб что-то ищет в кармане, потом поднимает руки и защелкивает сзади у меня на шее замочек ожерелья. Он кусает губы, пока возится с застежкой, наконец все готово. Белки его глаз сверкают в темноте.
— Это было для моей сестры, но теперь это твое, — говорит он хриплым голосом.
— Ты уверен? — спрашиваю я.
Вместо ответа он целует меня.
— Это твое, красавица, — шепчет он. — Я напишу о тебе песню.
Он с улыбкой пятится назад к небольшому проходу в первом ряду шезлонгов, огромный бассейн отливает бирюзой. Есть в нем что-то обманчивое, не могу сказать, что именно, возможно только имя. Я вижу, как он удаляется в свете фонарей между клумбами с кактусами и цветами. Ветер шевелит листья пальм. Потом Боб исчезает в темноте, а я возвращаюсь в свою пустую комнату.
Я лежу без сна, из баров доносятся отголоски музыки. Каждый раз, когда я думаю о Толлефе, мне в душу будто опрокидывают едкий раствор. Толлеф доверился мне, он был уверен, что мы будем вместе до конца жизни. В тот вечер я старалась не встречаться с ним взглядом. Построенным в его воображении планам не суждено было сбыться: он задумал выходные в Копенгагене, а еще поход по горам. Мы бы долго и обстоятельно собирали рюкзак, обсуждали и предвкушали поездки. Толлеф говорил и говорил, а потом замолчал, хотел наброситься на меня, но совладал с собой. Он провел пальцами по моей щеке, отдернул руку и вздохнул, отвернулся к кухонному окну и уставился на парковку. Потом пришло отчаяние, и я хотела стать его частью, испить до дна или сбежать, захлопнув за собой дверь. И я знала, что есть только один путь, пройдя которым можно достичь забвения, примириться с собой, простить себя. Через несколько месяцев все пройдет. Толлеф, несмотря на боль и душевные страдания, продолжает упорно заниматься. Нина говорит, что он читает еще больше, чем раньше, и почти ни с кем не общается.
На следующее утро я просыпаюсь чуть свет с гулкой пустотой внутри, причину которой никак не объяснить. В постели оставаться невозможно, я встаю и выхожу. Рядом с бассейном служащий отеля, который каждое утро моет кафельную плитку, начищает все поверхности до блеска. Он бормочет себе под ноги «привет» по-испански, на меня не смотрит. Слева плещется море, а прямо передо мной — куча сложенных зонтиков от солнца, еще дальше — бассейны, шезлонги, снова зонтики, шеренги гостиниц, и пальмы, и горы за ними. И я понимаю, что ненавижу Гран-Канарию всей душой, ненавижу то, что Элиза обожает ее, — все тут так безвкусно, однозначно и тупо.
Я выхожу из ворот и смотрю на море. Вдали по пляжу идет, взявшись за руки, какая-то пара. Волны прибивают к берегу легкую пену. Продавец готовится открыть свою лавку. Витрины и полки забиты до отказа — мороженое, чипсы, напитки и всевозможные вещи из пластика, игрушки, кухонная утварь, обувь для купания, клипсы, он машет мне, жестами предлагая что-нибудь купить. Маски котиков, колготки с леопардовым рисунком для маленьких девочек.
Теперь я вижу, что пара, идущая по пляжу, — это Элиза и Ян Улав, они поднимаются по каменной лестнице мне навстречу. Элиза взбудоражена: оказывается, Ян Улав принес кучу проспектов с квартирами, выставленным на продажу. Она говорит, что они, возможно, купят здесь жилье. Элиза вне себя от радости, словно маленькая девочка.
Я возвращаюсь с ними обратно в гостиницу, мы идем сразу в столовую, остальные уже ждут нас за столиками. Мы садимся, Элиза выкладывает брошюры, и все принимаются их рассматривать. Через пару минут Элиза бросает взгляд на меня.
— Как Боб? — спрашивает она.
— Да никак, — я мотаю головой. — Вообще никак. Он не в моем вкусе, совершенно не мой тип.
Кристин улыбается мне.
— Где же ты была ночью? — спрашивает она так, чтобы слышали Ивар и мама.
— Понятия не имею, о чем ты, — отвечаю я с раздражением, которого сама от себя не ожидаю.
Я не вижу Боба за завтраком, еще слишком рано. Я чувствую, как давит виски и шумит в ушах — это все коктейли после вина. Юнас и Стиан едят блины с «Нутеллой» в последний раз, и Кристин — она тоже ела блины каждое утро — отмечает это.
— Ну что же, здесь довольно чисто, — говорит Ян Улав. — Но все происходит так медленно.
— Медленно? — удивляется тетя Лив, и я впервые замечаю, что она красит волосы: корни немного другого оттенка.
— Испанцы — народ неторопливый, — поясняет Ян Улав. — Здешний климат располагает к неспешности — они не только двигаются, но и думают медленно. Нельзя сказать, чтобы все было организовано безукоризненно, если можно так выразиться.
— Ну, все, что нам было нужно, мы получили, — вступается за испанцев тетя Лив.
Папа режет яичницу с беконом.
— Не забудь, у меня твой паспорт, — говорит он, не глядя на меня. — Пусть побудет у меня, пока мы не приедем в аэропорт?
Я отвечаю, что могу его забрать, но надеюсь, что папа оставит его у себя. Голова тяжелая, не могу сосредоточиться.
Стиан поет детскую песенку, Элиза подпевает: «Может, нам еще попрыгать? Вот так, вот так, а потом еще вот так — хоп, хоп, хоп…»
Ян Улав смеется.
— Надо бы поменять тональность, — подмечает он, — ты его сбиваешь.
Мужчине, который пробирается между столиков с тремя
