Месть невидимки - Лев Аскеров

— Притворяется, негодяй! — не верит Худиев.

— Не думаю, Эльхан мялим, — возражает врач.

— Оттого, что не думаешь, потому и не можешь лечить, — грубо оборвал он ее.

— Не надо было так увечить человека, господин полковник, — с достоинством парировала врач.

— Не тебе указывать! — рыкнул он и, закругляя разговор, объявил:

— На следующей неделе переводим его в камеру… Министр настаивает… Так что успей за это время подлатать его…

— Он сам этого хочет, — направляясь к двери, говорит женщина.

— Кстати, — вспомнив что-то, бросает он вслед, — в туалет Караев ходит под себя или все-таки поднимается?

— Сегодня первый раз пошел сам. С большим трудом… Он старается…

— Кто подносит ему утку и убирает? — интересуется Худиев.

— Наши санитарки.

— За красивые глазки? — занудничает следователь.

— Почему же?… Им за это хорошо заплатила теща… Да и нас она снабдила самыми лучшими и в большом количестве медикаментами. Некоторые из них я впервые увидела в глаза.

— Любопытно… Любопытно… А мне все кому не лень говорят, что он бессребреник, нищий… — произносит он и, немного помолчав, спрашивает: — О смерти жены, надеюсь, не проговорились?

— Как можно?! — возмутилась врач.

Худиев знал — не проговорились. Спросил так, на всякий случай.

— Ну хорошо, иди, — махнул он рукой.

— Микаил Расулович, — наклонившись к Караеву, лежащему с открытыми глазами и чему-то улыбающемуся, обратилась врач, — вы меня слышите?

Караев, продолжая улыбаться, закрыл и открыл глаза.

— На следующей неделе вас переводят в камеру, — выговаривая каждое слово громко, раздельно и внятно, сообщила она, — вы меня поняли?

Караев снова открыл и закрыл глаза.

— Вот и хорошо. Будьте молодцом. Постарайтесь поправиться…

— Слышал, Эм? — дождавшись, когда врач прикроет за собой дверь, спросил он. — Надо спешить.

Ответа не последовало. Эм после первой опростоволоски никогда в голос не отвечал. И без нужды старался не показываться. Ферти и Джилл строго-настрого предупредили Маккормака о том, что во всех палатах лазарета обязательно имеются скрытые видеокамеры.

…В первый день он чуть было не влип. От полноты распиравших его чувств он отключил контур. Хотелось обнять истощенного, избитого и беспомощно лежащего перед ним друга. Хорошо, вовремя спохватился. Еще бы секунда — и он оказался бы в лапах двух громил, вбежавших в палату… А минуту спустя здесь толпилось еще человек шесть во главе с полковником Худиевым.

Те двое объявили тревогу — проникновение чужого. Все здание МНБ со всем его личным составом стояло на ушах. Такой степени тревога — гром среди ясного неба…

Маккормаку повезло. Видео было включено на обозрение, а не на запись.

Палату обыскали по всем правилам. Каждый дюйм. Заглянули под кровать, стянули с больного одеяло, заглянули под подушку, пихнули ногой утку…

— А ну, дыхни! — потребовал Худиев, подозрительно глядя на одного из тех, кто уверял и божился, что собственными глазами видел на экране постороннего человека.

Тот, послушно раскрыв рот, дыхнул в лицо полковнику запахом гнилых зубов, курева и спиртного.

— Да вы, старлей, пьяны! — и отвесил пощечину.

— Виноват, господин полковник! — опустив руки по швам, гаркнул старший лейтенант. — Я за обедом стакан пива выпил.

— Этот стакан поставил весь личный состав с ног на голову! Идиот!

С той самой опростоволоски Караев с Маккормаком общались с величайшей осторожностью. Караев мог позволить себе говорить вслух. Это вводило в заблуждение и слухачей, и врачей. Видящие и слушающие его уверяли начальство, что у подследственного поехала крыша. В подаваемых ими рапортах утверждалось:

«Наблюдаемый слышит голоса, с ними разговаривает, часто хватается за блокнот и старается записать в нем что-то, а затем прячет его под кровать. Блокнот проверялся. В нем сплошные чистые листы. Было замечено, подследственный пишет в нем шариковой ручкой, в стержне которой отсутствует паста…»

Их донесения совпадали с информацией медицинского персонала. Последние формулировали поведение больного на профессиональном уровне — «посттравматическое нарушение психики», «стойкий галлюцинаторный синдром»…

Эмори вел себя как рыба. Даже лучше. Та хоть разевает рот, а этот всегда с замкнутыми губами… Приходя в палату, Эм, как правило, располагался у изголовья Майкла и как раз с той стороны, откуда висевший в углу объектив не просматривал нижнюю часть помещения.

Если ему что хотелось сказать, он писал, а «с поехавшей крышей» Майкл спокойно читал. А то, что операторы слежения не могли обнаружить в блокноте ни одной записи — это элементарно: Ферти снабдил профессора ручкой, чернила которой через минуту исчезали. Если Майкл не успевал прочитать, он, ничего не боясь, переспрашивал вслух: «Не расслышал вас. Повторите» или «Не понял…»… Это означало просьбу написать заново. И блокнот исчезал под кровать.

Операторам, наблюдавшим за Караевым, и в голову не могло прийти такое. А за ним смотрело три пары глаз и слушало три пары ушей. К двум технарям-операторам подсадили переводчика. Ведь профессор вел диалог с Голосом не на азербайджанском и не на русском языках, а на чистейшем английском.

— Ну, ответишь ты мне или нет? Ты слышал? — капризно проканючил Караев, опуская руку на пол за блокнотом.

«Слышал. Джилл и так торопится. Второй аппарат будет готов к субботе. На сто процентов будет готов».

— Ну, вот и отлично! — улыбаясь, облегченно вздыхает он. — Значит, проводишь меня. Устроишь…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Просьбы доктора Караева

Караеву казалось, что его сейчас разорвет. Бешено колотится сердце. Глаза вздуваются как пузыри. В голове — оглушительный звон. И нет воздуха. И ушла вдруг из-под ног земля. И он рухнул бы ничком на посольский паркет, если бы не Ферти. Он одним кошачьим прыжком и мускулами натренированных рук успел удержать его. На помощь Тому подбежали Эм, Джилл и еще двое посольских ребят. Они с трудом вынесли Караева из зала и втащили в комнату, которую здесь приготовили специально для него.

Пока они укладывали обмякшее, без признаков жизни тело Караева в постель, один из посольских стремглав кинулся за доктором.

— Ты напрасно ему рассказал, — упрекнул Том Маккормака, прижавшего два пальца к шее бесчувственного профессора.

— Рано или поздно он должен был узнать, — вступилась за Маккормака Джилл.

— Обморок, — пропуская мимо ушей их слова, констатировал Маккормак.

… И снова Мика влетал в тоннель. И снова в «мерседесе». И видел он себя на месте аль-Фаяда, а рядом принцессу с благоухающим лицом Инны. И смотрел на них шофер с садистской мордой Худиева… И тут ослепительная вспышка. Машина — вдрызг фейерверком цветов. По ним, топча эти цветы, взявшись за руки, бегут и Инна, и Доди, и Диана. Бегут не оглядываясь. С самозабвенной радостью. Бегут в лиловое бездонье… Он рвется за ними, и не может сдвинуться с места. Он тянет к ним руки, а руки не поднимаются. Он хочет крикнуть — и не может. Кто-то страшно сильный выбрасывает его вон из тоннеля.

— Очнулся, — говорит человек, держащий в руке шприц.

— Оставьте меня, — просит Караев.

— Да, — соглашается человек со шприцом. — Ему лучше побыть одному. Он сейчас уснет. Все будет хорошо.

И всю ночь ему снилась Инна. И гладил он ее по щеке. И целовал ее. И она с ним разговаривала. И напевала. И баюкала, как Рафушу…

И вдруг она исчезла. И он с Рафушей бегал по берегу моря, ища ее. Рафуша, капризно топая ногами, звал маму. И они с ним, как бездомные собаки, долго и жалобно скулили над равнодушно застывшим морем…

Проснулся он на мокрой подушке. Уже рассвело. Но было еще рано…

— Ты слишком долго спал, Мика. Пора просыпаться, — решительно вскакивая с тахты, сказал он себе.

Он подходит к зеркалу. На него смотрит совсем другой человек. Еще вчера, глядя на себя, он удивился появившейся проседи. А теперь… Словно кто-то круто посыпал его голову солью. И глаза. Глаза тоже были не его. Обычно благодушные, готовые брызнуть искрами смешинок, теперь холодновато-тяжелые и жесткие. Из зеркала его пристально изучал обжегшийся жизнью, состарившийся за ночь, почти пятидесятилетний чужак.

— Кончилось время слюнтяйства, — синхронно с ним двигая губами, проговорил чужак. — Пришла пора действий…

«И я для этого не стар. Я полон сил. И я готов», — соглашается он с чужаком.

Но улыбки ни у него, ни у чужака не получилось. Ни тот, ни другой смеяться не могли.

Где-то около восьми в комнату заглянул Маккормак. Караев слышал звук открывавшейся двери, но не обернулся на него. Он смотрел в окно. Хотя ничего интересного там не было. Разве рыжий толстый кот, выползший из своего ночлега, чтобы погреться на солнышке…