Любовь - Тони Мориссон

ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?

ДЯДЕ СЭМУ БЕЗ ТЕБЯ ТРУДНО!

Папа водил ее смотреть «Как зелена была моя долина» и «Китти Фойл». Когда смотрели «Гроздья гнева», она так истово и долго плакала, что его носовой платок вымок до нитки. И как ни чуден был медовый месяц, ей не терпелось скорей вернуться и обо всем поведать Кристине. Но ее обидели, и все рассказы остались втуне.

Был еще раз, когда она попыталась помириться с Кристиной, предложив ей поносить свое обручальное кольцо, но тут взорвалась вся кухня. Все четверо – Мэй, Л., Кристина и Гида – чистили овощи, когда Гида сняла колечко, протянула его Кристине и говорит:

– Хочешь? Можешь поносить.

– Какая же ты дурочка! – вскричала Мэй.

И даже Л. не осталась равнодушной.

– Будь осторожнее, – сказала она. – Смотри, накличешь!

А Кристина вдруг разревелась и выскочила за дверь. Спряталась за бочкой с дождевой водой и давай кричать ей оттуда:

– Ы-тидагей а-ридагей ы-бидагей я-нидагей! Н-ои-дагей у-кидагей ил-пидагей е-тидагей я-бидагей а-зида-гей о-гидагей о-дидагей у-видагей а-юидагей ен-рида-гей у-дидагей о-дидагей а-мидагей и орт-тидагей!

Гида низко склонилась лицом к фасоли, которую перебирала. «А-ридагей ы-бидагей я-нидагей!» – звенело и отдавалось у нее в ушах.

В ту ночь, когда Кристину после дурацкой попытки сбежать притащил назад шериф Бадди Силк и она получила от матери по морде, Гида ей ни слова не сказала. Еще чего! Она стояла на ступеньках с Папой и держала его руку в своей. Прошло еще две недели, и Кристину спровадили, так что Гида осталась сама по себе. А Л. и Папа сделались ее ангелами-хранителями в этом загадочном мире.

– А я своего отца даже и не видела, – сказала Джуниор. – Его убили на войне. Вьетнам.

– По крайней мере, он хоть выполнил свой долг, – сказала Гида.

– А матери на меня вообще плевать было.

– Моей тоже.

– Наверное, мне надо замуж выйти – вот вроде как вы.

– Смотри, хуже бы не получилось.

– Ну, вам-то вон какой дом остался замечательный.

– Мой Вьетнам. Правда, я выжила. – «До поры», – добавила она про себя. – Но то, что он оставил меня хорошо обеспеченной, это ты верно говоришь.

– Ну вот, ну вот! Неужто вы не рады, что он вас пожалел?

– Пожалел? – ощетинилась Гида. – Что ты такое говоришь?

– Ну, не «пожалел»… Я не то хотела сказать. Я в смысле – он должен был понимать, что вам одиноко.

– Конечно, он понимал. Но это была не жалость. Это… это… – Так она и не смогла произнести нужное слово, да и от него не слышала с тысяча девятьсот сорок седьмого года ни разу. По отношению к себе то есть, а слушала-то двадцать четыре года. Рыдания, которыми она разразилась, когда он умер, были так неудержимы оттого, что ей окончательно стало ясно: это слово она не услышит больше никогда.

– Слушай. – Она потянулась рукой назад, тронула Джуниор за локоть. – Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделала. То есть вместе. Чтобы мы вместе кое-что сделали. В этом есть нечто для тебя тоже, не только для меня.

– Конечно. Что?

– Мне нужны кое-какие документы. Но они там, куда я сама добраться не могу. Ты должна будешь меня туда отвести, а потом помочь найти их.

– Куда отвести?

– В отель. На чердак. И нам понадобится авторучка.

Джуниор его обыскалась. И в других комнатах искала тоже, потому что, сидя в его кабинете, надев его галстук, уже не чувствовала лосьонной отдушки и в ушах не раздавалось его «Привет, малышка». А может, и не нужно у него спрашивать. Была ему охота во всякую ерунду вдаваться. Может, ему наперед ясно, что она знает, как поступить. Во-первых, неплохо бы уточнить с Кристиной: убедиться, что они с ней в дружбе – на случай, если план Гиды провалится. А вывести Гиду к машине, чтобы Кристина этого не заметила, будет нетрудно: распорядок в доме не менее жесткий, чем в исправиловке.

Вечером она примостилась на корточках около Кристины, которая сидела на заднем крылечке с банкой «пепси» в одной руке и сигаретой в другой. Не обращая внимания на погоду, Кристина не утеплилась ничем, кроме безрукавки, поддетой под фартук. Джуниор кивком указала на пачку сигарет:

– Можно, я тоже возьму?

– Покупай свои. Тебе платят. Мне – нет.

– А вдруг мне дорого, а, Кристина?

– Если тебе не дорого это кольцо в носу, тогда и сигареты не дорого.

– Ладно, я все равно не курю. От этого только вонь одна.

Кристина усмехнулась, вспомнив, какое амбре принесла в дом Джуниор, когда впервые появилась.

– Ну и молодец, – сказала она.

– А как же так? Почему вам не платят? Вы больше меня работаете.

– Потому что твоя начальница не только сволочь, но к тому же сумасшедшая и нуждается в помощи.

– Вот я и помогаю ей.

– Да не в такой помощи. Ты что, не замечаешь в ней ничего странного?

– Ну, в чем-то – может быть. Немножко.

– Немножко? Годами не выходить из комнаты – это как, нормально? И о чем только вы там с ней все говорите?

– Да так. О ее жизни.

– О господи.

– Она мне фотки показывала. Свадебные. И вас я на снимке видела. Такой вы были красавицей, обалдеть. Вы с ней давно друг друга знаете? Вроде как родственницы, кузины, что ли?

– Кузины? – Кристина скорчила гримасу.

– А что, вообще не родственницы? Просто подруги?

– Она мне не подруга. Она мне бабушка.

– Чего-чего?

– Ты меня слышала. Бабушка. Поняла?

– Но вы же одного возраста.

– Я старше. На восемь месяцев.

– Минуточку. – Джуниор нахмурилась. – Она сказала, что была замужем тридцать лет, а умер он двадцать пять лет назад. Так она же тогда должна была быть… ребенком.

– Вроде того. – Кристина отпила глоток из банки.

– А вам тогда… сколько было?

– Двенадцать. Мой дедушка женился на ней, когда ей было одиннадцать. Мы были закадычные подружки. Сегодня она строит на пляже песчаные замки, а назавтра он сажает ее к себе на колени. Сегодня мы под одеялом играем в дочки-матери, а назавтра она спит в его постели. Сегодня мы играем в джеки, назавтра она трахается с моим дедом. – Кристина окинула взглядом свои бриллианты, помотав в воздухе всеми пальцами, как гавайская танцовщица. – Сегодня дом мой, назавтра это ее собственность.

Она отложила пачку сигарет в сторону и поднялась.

– Что ни говори, но это действует на мозги – когда выходишь замуж до первых месячных. Она нуждается во врачебной помощи, ты так не думаешь? – Кристина подула на свои кольца. – Бывают девственницы, но бывают же и просто дети, – сказала она и ушла, оставив Джуниор додумывать эту мысль.

Вернувшись на кухню, Кристина вдруг вспотела. Она прислонилась лбом к дверце холодильника, потом открыла, чтобы оттуда дохнуло холодом. Вновь, как тогда, на крылечке, волна жара рассеялась, но вскоре опять вернулась и оставила после себя дрожь и озноб. Уже довольно давно завеса раздралась [45], открыв широкое безжизненное плато сплошного камня, так что неизвестно еще – не она ли, а вовсе не Гида нуждается во врачебной помощи. Набрав в морозилке ледяных кубиков, Кристина завернула их в полотенце и стала прикладывать к горлу, вискам, запястьям, пока не почувствовала себя лучше. Чувство уныния не проходило. Этакий ясный взгляд на мир как он есть – бесплодный, черный, безобразный и, главное, бессовестный. Что она в нем делает? Рассудок вот-вот ускользнет; происходящее бессмысленно, бесцельно. Да, она вся в делах, но как же еще гнать это от себя – этот безжизненный камень, пустыню без малейшей зелени? Закрыв глаза, с холодным полотенцем, прижатым к векам, она прошептала: «Нет!» – и распрямила спину. Нет, это в самом деле важно. Ее борьба с Гидой и не бессмысленна и не напрасна. Она никогда не забудет, как воевала за нее, как, защищая ее, скандалила с матерью, чтобы ей дали во что одеться: платья, трусы, купальник, сандалии; как они вместе сиживали на пляже. Они хохотали до колик, у них был свой тайный язык, а когда спали вместе, знали, что сны одной видит и другая. И вдруг, чтобы твоя лучшая и единственная подруга – а вы с ней только что, визжа, плескались в ванне – променяла истории, которые вы придумывали и шепотом рассказывали друг дружке под одеялом, на мрачную комнату в конце коридора, комнату, где воняет выпивкой и стариком с его стариковским бизнесом, и теперь делает вещи, о которых не говорят, но при этом вещи столь ужасные, что от них не отмахнешься! Нет, такое не забывается. Да и зачем надо забывать? Это изменило ее жизнь. И на всю жизнь изменило Мэй. Даже Л. ходила с вытянутым лицом.

После венчания они иногда пытались вместе играть, но оттого, что каждая таилась, была настороже в ожидании очередной обиды, любая такая попытка заканчивалась ссорой. Потом слезы, ее тащит за руку Мэй и шипит на нее – смотри, тише, а то дедушка Коузи услышит, как ты дразнишь новобрачную.

У нее тогда много горечи накопилось. Этот понятно – великий и могучий, ему никто не указ, ему и это можно, и что угодно, и все сойдет с рук. Но мама-то, мама! Решила услать ее подальше вместо того, чтобы бороться. Поместила в дальнюю школу и домой даже на летние каникулы не очень-то приглашала. Для твоего же блага, говорит, для твоего же блага, и давай устраивать ей летние лагеря и поездки на все лето в гости к одноклассницам. Один раз Мэй записала ее помощницей воспитателя в приют для негритянских девочек, которые сбежали из дому из-за плохого обращения в семье. Да черт бы их побрал с их посылками на Рождество, не надо ей всех этих дорогих, не подходящих по размеру туфель, купленных к началу учебного года! Никакие толстые конверты, полные лжи и денег, не могли скрыть очевидного: ее изгнали. К Л. у нее тоже имелись претензии: единственный среди них миротворец, могла бы даже и без слов – посмотреть искоса, головой покачать, – но ведь не захотела встать ни на ту, ни на другую сторону. Но, конечно же, истинное предательство совершила подружка, которая с радостным хихиканьем пошла туда, куда ее ведут, – во тьму, в спиртовый перегар и стариковский бизнес. А кто должен был уйти? Кто должен был все бросить – свою комнату, кукольный домик, море? Конечно, та единственная, что была, как говорится, ни сном ни духом, вот кто. Даже когда она в шестнадцать лет возвратилась, чтобы спокойно и с достоинством занять положенное место среди домашних, ее отринули, потому что Гида к тому времени стала взрослой мерзавкой. Надо же до такого додуматься – подожгла ее!