Любовь - Тони Мориссон

После венчания они иногда пытались вместе играть, но оттого, что каждая таилась, была настороже в ожидании очередной обиды, любая такая попытка заканчивалась ссорой. Потом слезы, ее тащит за руку Мэй и шипит на нее – смотри, тише, а то дедушка Коузи услышит, как ты дразнишь новобрачную.

У нее тогда много горечи накопилось. Этот понятно – великий и могучий, ему никто не указ, ему и это можно, и что угодно, и все сойдет с рук. Но мама-то, мама! Решила услать ее подальше вместо того, чтобы бороться. Поместила в дальнюю школу и домой даже на летние каникулы не очень-то приглашала. Для твоего же блага, говорит, для твоего же блага, и давай устраивать ей летние лагеря и поездки на все лето в гости к одноклассницам. Один раз Мэй записала ее помощницей воспитателя в приют для негритянских девочек, которые сбежали из дому из-за плохого обращения в семье. Да черт бы их побрал с их посылками на Рождество, не надо ей всех этих дорогих, не подходящих по размеру туфель, купленных к началу учебного года! Никакие толстые конверты, полные лжи и денег, не могли скрыть очевидного: ее изгнали. К Л. у нее тоже имелись претензии: единственный среди них миротворец, могла бы даже и без слов – посмотреть искоса, головой покачать, – но ведь не захотела встать ни на ту, ни на другую сторону. Но, конечно же, истинное предательство совершила подружка, которая с радостным хихиканьем пошла туда, куда ее ведут, – во тьму, в спиртовый перегар и стариковский бизнес. А кто должен был уйти? Кто должен был все бросить – свою комнату, кукольный домик, море? Конечно, та единственная, что была, как говорится, ни сном ни духом, вот кто. Даже когда она в шестнадцать лет возвратилась, чтобы спокойно и с достоинством занять положенное место среди домашних, ее отринули, потому что Гида к тому времени стала взрослой мерзавкой. Надо же до такого додуматься – подожгла ее!

Кристина вошла в свою комнату и села в потертое кресло с откидной спинкой, которое она предпочитала скрипучей софе. Жар и испарина прошли, головокружение отступало. Но приступ черной меланхолии был в разгаре. Должно быть, этот мир – плод моего же собственного воображения, думала она. Приличному человеку такое и в голову бы не пришло.

А должно было быть по-другому. Она-то ведь не этого хотела. Сидя в поезде, который вез ее домой из Мэйпл-Вэлли, она тщательно все продумала – как будет вести себя, как держаться. Все должно было пойти как по маслу, поскольку ее возвращение совпадало с празднованием всего сразу: дня ее рождения, окончания школы, обустройства в новом доме. Она решительно хотела держаться с Гидой корректно – указать, конечно, той на ее место, но не обидно, мягко, как их учили в Мэйпл-Вэлли. Как, почему, зачем она вдруг выскочила с нарочитым бахвальством, принявшись поправлять речь Гиды, – этого память не сохранила. Лучше всего запомнилось, как дед шлепает Гиду и все внутри заливает волна удовольствия оттого, что на сей раз он соизволил принять сторону внучки: пошел против жены и делом показал, какого рода поведение приветствует. Особенно радостно и привольно на душе Кристины стало, когда, оставшись одни, они втроем – настоящие Коузи – вместе уехали в большом автомобиле, а этой дешевки нигде даже и видно не было.

Когда они с Мэй вернулись, из окна ее спальни валил дым. С криками кинулись в дом, взбежали по лестнице – а там Л. вовсю утюжит почерневшие мокрые простыни двадцатифунтовым мешком сахара, подслащает разор.

И опять не Гиде – Кристине пришлось уйти. А с празднования в отеле дедушка Коузи внезапно исчез неведомо куда. Злые и перепуганные, мать с дочкой не ложились до трех часов утра, ждали, волновались, и вот он идет – здрасьте пожалуйста, – босой как дворовый кобель, туфли несет в руке. Вместо того чтобы найти Гиду и вышвырнуть ее туда, откуда она явилась, он рассмеялся.

– Она же убьет нас, – прошипела Мэй.

– Да ну, кровать-то была пустая, – отмахнулся он, все еще посмеиваясь.

– Сегодня – да. А завтра?

– Я поговорю с ней.

– Говорить? С ней? Билл, я вас умоляю! – Мэй действительно была близка к тому, чтобы умолять его.

– Успокойся, Мэй. Я сказал: все будет нормально. – Он двинулся уходить, показывая, что разговор окончен и ему надо отдохнуть. Мэй поймала его за локоть.

– Но как же с Кристиной? Ей невыносимо так жить. Да просто опасно!

– Такого больше не должно случиться, – сказал он, особенно напирая на «не должно».

– Она опасна, Билл. И вы это знаете.

Он поглядел на Мэй долгим взглядом, затем кивнул:

– Возможно, ты и права. – Потом, тронув ус, добавил: – А может, ей куда-нибудь на недельку-другую уехать?

– Гиде?

– Не-ет. – Удивленный таким предположением, он даже нахмурился. – Кристине.

– Но ведь это Гида устроила поджог. Она виновата. Почему уезжать должна Кристина?

– Я женат не на Кристине. А на Гиде. Да и потом, это ведь ненадолго. Пока тут все не устаканится.

Вот так, в два счета, Кристину опять собрали, упаковали и отослали к очередной однокласснице. На недельку-другую. «На каникулы», как это объясняли соседям, и не важно, поверил кто-нибудь или нет. А ты, Кристина, звони, мама будет ждать, если что, она все устроит.

И вот тогда-то, стоя в платье кинозвезды, украшенном по лифу горным хрусталем, Кристина все окончательно взвесила и решилась. Он на нее ни разу не посмотрел. Смешно ему. Его дешевая малолетняя сучка-жена пыталась убить ее, – что, не так разве? – и если ей когда-нибудь это удастся, интересно, как он посмеется, когда родная внучка будет лежать обугленная – или тогда он тоже все весело разрулит, как если бы то был необеспеченный чек какого-нибудь гостя, прогульщик-музыкант или ссора с торговцем, недопоставившим партию виски? Потом-потом, езжай, навести одноклассницу. Потом? Психи вы ненормальные. Надень туфли, дедуля, да приглядись ко мне хорошенько, потому что больше ты меня не увидишь никогда.

Да что ты все о смерти думаешь, говорила я. А она говорит: нет, это смерть все обо мне думает. Ни бум-бум она в этом не смыслила. Думала, будто смерть ведет на небо или в ад. И никогда ей не приходило в голову, что там может быть просто продолжение того же, что и здесь. И можешь делать все, что угодно, только знай, что свалить будет не на кого. Но Мэй именно так объясняла, зачем она все тащит и прячет, зачем запасает и крадет. Смерть ломилась в дверь, и Мэй требовалась вся ее ловкость, все лукавство, чтобы не впустить ее. А дочь была слабым звеном, дверной петлей, которая вот-вот поддастся - и потеряешь все. Кристину надо было защитить не только от того, что вкралось в дом и завладело свекром, но и от той негритянской прижизненной смерти, с которой Мэй сама была знакома, – от нищеты. Бездомности, попрошайничества; да тут еще и христианская вера, которая требует нескончаемой благодарности за миску мамалыги. Ничто не пугало ее больше этого, разве что неодобрение белых. При каждом удобном случае она пересказывала легенду о том, что мистер Коузи завершил собой длинную цепочку мирных, преуспевающих рабов и удачливых вольноотпущенников, где каждое следующее поколение добавляло свою толику к наследству, оставленному предыдущим. Независимые мастеровые, как она называла их. Сапожники, белошвейки, плотники, жестянщики, кузнецы, бесплатная рабочая сила и ремесленники, набиравшиеся все большего мастерства и оттачивавшие свои навыки ради богатых соседей, которые одаривали и поощряли их. Плотники делали прекрасные рояли; жестянщики работали в лаборатории местного колледжа. А один, кузнец, предложил свои услуги конезаводческой ферме, где заслужил сперва доверие, потом стал незаменимым, и, наконец, от его работы стала явно зависеть прибыльность бизнеса. Достигнув такого положения, он попросил за свою работу жалованья, а не только крова, и его просьбу удовлетворили. Мало-помалу, согласно этой легенде, предки семейства Коузи откладывали и копили заработанное для детей, которых обучали и которым заповедовали продолжать в том же духе. Но не высовывались, не хвастали, не дерзили – наоборот, всячески угождали и старались держаться поближе к местным заправилам из белых. Это была сказочка для распространения на улице, среди непосвященных – едва ли Мэй или мистер Коузи воспринимали ее всерьез во всех деталях. Он-то и вовсе – знал, как было дело в действительности, но Мэй верила, и поэтому маленькая Гида с ее мужской рубашкой вместо платьица казалась ей воплощением катастрофы, этакой впущенной в дверь зеленой мухой, что вовсю жужжит над уже накрытым столом и вот-вот усядется на Кристину и выпачкает ее помоями, в которых родилась. С дружбой девочек Мэй мирилась до тех пор, пока не встрял мистер Коузи. Тут уже надо было действовать решительно. Если у Гиды и Кристины и были какие-то надежды оставаться подружками и вести себя как сестры потому лишь, что старому распутнику так заблагорассудилось, то Мэй сразу решила положить этому конец. Если муху нельзя прихлопнуть, она оторвет ей крылышки, пропитает воздух вокруг нее инсектицидом, чтобы та вздохнуть не могла, а дочь превратит в союзницу.