Высшая степень обиды (СИ) - Шатохина Тамара

– Вы что – деретесь? – удивилась я.

– Ромулька тут… ты! Нет, мам, ну он совсем! Он теперь Ромулька. Девчонки его так зовут, а он психует.

– А у вас там есть девочки? – удивилась я опять.

– Конечно, мама! Ну, ты даешь!

– Рома, прозвища это ужасно обидно, но эти девочки просто глупо заигрывают с тобой. Если не хочешь, чтобы тебя так звали, то просто игнорируй тех, которые обзываются. Сделай вид, что их не существует для тебя – это обязательно подействует.

– А ты, Сережка, за кого – за своих или чужих?

Я еще напомнила им номер телефона деда и попросила звонить ему хотя бы изредка. Сказала, что сейчас нахожусь у него, что вызвало довольный возглас… В общем, я узнала много нового. Но главная новость – моими мальчиками интересуются девочки, и они там есть. Почему-то вспомнилась красавица Катя. Я сразу же открестилась – Боже упаси, ее даже показывать им нельзя, обязательно влюбятся оба. Наши с ними вкусы во многом совпадали. И если уж я – женщина, оказалась под таким сильным впечатлением, то моим мальчикам сам Он велел. Нельзя… рассорятся.

Умывшись, заглянула на кухню. В той же одежде, что и вчера и фартуке, повязанном на пуловер, папа помешивал на сковороде уже зарумянившийся лук. Тихо и уютно гудела вытяжка над плитой, вкусно и аппетитно пахло жареным луком, какао и еще чем-то из детства.

– Доброе утро, пап, – подошла я к нему и потерлась лбом о его плечо. Он склонил ко мне голову.

– П-прос…нулась? А я… т-тебе ка-ашу – гурь-рь...

– Правда – гурьевская? – заинтересовалась я.

Открыв крышечку на кастрюльке, сунула туда нос и покачала головой:

– Мухлюешь? Упрощенный вариант? Без слоев пенок? – и засмеялась, увидев его пристальный ласковый взгляд: – Да я и сама так делаю – из готового уже топленого молока и тоже с изюмом. А это что у нас будет?

Он аккуратно высыпал лук в утятницу, кивнул, отворачиваясь к мойке:

– Гуля-аш. Со сла-ад…ким перцем и к-кра-асным вином.

– Здорово, – прошептала я и села за стол. Почему-то подумала, что ему будет приятно поухаживать за мной. Довольно улыбаясь, папа поставил передо мной плоскую тарелочку с растекшейся по ней быстро остывающей кашей и кинул сверху кусочек масла. Я ела манную кашу, а папа внимательно наблюдал за этим.

Моя каша была вкусной. А гуляш он готовил для мамы. Раз уж услышал вчера, что она придет, то понятно, что старается только для нее. И не понимает, совсем не понимает, что она не станет есть. И ничего уже не примет от него – ни его еды, ни его заботы. Неужели невозможно сообразить это, понять ее хоть чуть-чуть? Неужели они не способны просчитывать элементарные вещи, чтобы потом не разочаровываться и не жалеть? Сдавило переносицу... я машинально запрокинула голову и прикрыла глаза, пережидая слезы.

– Так вк-кусно? – улыбался, похоже, папа.

– У-у-у…гум, – склонилась я опять над тарелкой. Нет, не понимает. Или понимает, но все равно на что-то надеется. Так, наверное, и надо. А я с ними с ума сойду. Сердце сжалось в нервном предчувствии – я же не вытяну на себе все это…

Мама позвонила ближе к двенадцати. И я услышала, как замерло все на кухне – наверняка ведь прислушивался и даже почти не дышал сейчас.

– Зоя, может нужно что-нибудь купить? Я как раз иду мимо магазина.

– Папа… нужно что-нибудь из продуктов? – обернулась я в сторону кухни.

– Н-нет… п-пускай сама…

– Хорошо… Зоя, спустись вниз минут через пять, пожалуйста, – попросила вдруг мама, – оденься только…

– Ты не поднимешься? – замерла я в ожидании ответа. На кухне тоже было тихо-тихо.

– Чуть позже, ладно? Хочу сказать тебе кое-что… между нами – по-женски.

Я заглянула к папе. Он сидел на диванчике, положив руки на стол, и смотрел перед собой. На плите булькал гуляш.

– Мы сейчас подойдем, папа.

– Д-да…? – поднял он голову.

– Конечно.

Мама сидела в беседке на детской площадке и чистила банан. Улыбнулась и похлопала по скамейке рядом с собой.

– Садись. Хочешь? Я тут купила… К Васильевой не стала вчера ехать, сняла номер. Думала-думала весь вечер, да так и уснула голодной, а не ела со вчерашнего утра. Так ты будешь? Еще есть, – вгрызлась она в банан.

– Папа накормил. Сейчас готовит венгерский гуляш… Мама, просто попробуй, хорошо? Чисто символически. Он очень старается, встал рано…

Мама грустно улыбнулась, похлопала меня по коленке, дожевала банан и заговорила:

– Вот об этом самом… ты сейчас изо всех сил будешь стараться помирить нас, так же?

– Нет, что ты?! Я отлично тебя понимаю. Дело не в этом.

– В этом самом, Зайка – в нем. У тебя уже прорывается – нечаянно, просто из жалости… Я тут подумала… расскажу-ка я тебе все, как оно есть чтобы ты лучше ориентировалась. Это не долго, не нервничай, ничего страшного – папа подождет, – вздохнула она опять.

– Я где-то даже могу понять его… не простить – понять. У меня климакс с пятидесяти, либидо тает, как снег…, а он еще орел – да. Я никогда не отказывала в близости, даже желание было, но это – желание сделать ему приятно, это была нежность, благодарность за то, что все еще желанна, потребность в ласке…

Всего этого уже нет. И нет уже того, чего ждешь от человека, готовясь шагнуть вместе с ним в старость – уважения, тепла, чувства опоры рядом. Как тебе объяснить? С ним ты привыкла быть собой и его принимаешь таким, какой он есть – со всеми привычками, болячками и доверяешь бесконечно… во всем. Ладно, – хмыкнула она, – грязненький пример: вот станешь ты старой и нечаянно пукнешь, а тебе вдруг скажут – будь здорова. Без иронии и издевки, а просто с улыбкой. Потому что тобой не брезгуют и в этом случае, и не побрезгуют в любом другом – любят. Вот такое чувство полного и безоговорочного доверия, почти родства душ – оно ушло, Зоя. Ты хоть немножко ловишь мысль, или я совсем сумбур несу?

– Ловлю. Причин ложиться с папой в постель не стало, как и желания встречать с ним старость.

– Есть еще долг. Но он снял его с меня, когда отказался от своего долга по отношению ко мне. Уже нет страсти, нет доверия и нет уважения. Зачем он мне, Зоя? Он сильно меня обидел и ушло еще одно важное – потребность и желание заботиться о нем, хранить, беречь… Не старайся это склеить, Зайка, не нужно. Я тоскую – да, но уже не по нему, а по тому, чего он лишил меня – ощущению надежного плеча рядом. Да… хочется теплых слов, ласки, но от него не приму, а от кого другого не нужно и это уже навсегда. Поэтому все так грустно…

– Он очень сильно жалеет, мама.

– Верю. Но помочь ничем не могу – за любое удовольствие нужно платить.

– Он не помнит толком, что говорил тогда, не может отвечать за те слова – они говорились в полубреду.

– И тут верю. В его возрасте уже противопоказаны большие нагрузки, а тут – ослепительное соитие с мечтой, выложился, бедный, на все сто… Не зли меня, Зоя! – подхватилась она со скамьи, – он же пришел прямо от нее, духами ее провонялся, вот и сказал то, что думал… это, как у пьяного… Не может за слова – пускай отвечает за дела. Все на этом, я постаралась объяснить тебе и надеюсь – ты прониклась. У меня есть кое-какие предложения, их обсудим уже вместе. Это все, что я хотела. Обещаю держать себя в руках. И даже поесть. А почему – нет?

Как только мы вошли в квартиру, мама спросила:

– Говорят – здесь кормят и неплохо? Я бы не отказалась, хотя еще и не время обеда.

– Я-а не з-завтракал, могу с то-обой, – тихо ответил папа. Фартук он снял и даже переоделся – сейчас на нем были джинсы и легкий летний джемпер. Светлый – он очень шел ему.

Мама кивнула и прошла мыть руки. А папа как-то напряженно вглядывался в мое лицо.

– Пап, – растеряно улыбнулась я, – а я не могу – некуда.. Я же только поела!

– П-просто по-осидишь, – широко улыбнулся он и, кивнув каким-то своим мыслям, прошел на кухню. Мне показалось, или он уже стал говорить если и не лучше, то немного свободнее?

Мама и правда сильно проголодалась. Потому что хорошая порция гуляша с картошкой-пюре улетела в нее вмиг. Посмотрев на это, я и себе решила попробовать и потянула вилкой из папиной тарелки. Он, шутя, шлепнул меня по руке, и мама отметила: