Высшая степень обиды (СИ) - Шатохина Тамара

А в свете того, что я успела прочитать… место имела так себе интрижка. И еще попытка оставить все, как есть. Не знаю зачем – удобнее так ему или проще? Или хочет подправить социальный статус? Бездарно засветившийся в таком вот моральном падении всегда вызывает усмешки. Вернись я, и опять он орел, а я... мокрая курица. Слабая попытка, я видела как минимум – его желание и не ко мне, а к посторонней женщине. Это глупо, но то, что Сысоева блондинка, ранит как-то особенно сильно. А все оттуда еще, с тех пор… Странно, когда полностью осознаешь такой затык, а поделать с собой не можешь ничего.

Нет, мама его не знает. Так же, как не знаю и я. Прожила рядом с чужим человеком, так и не сняв розовые очки до последнего, пока их не сорвали с меня. Сколько их было – таких блондинок? Если он так цинично и совершенно спокойно пишет страшные вещи, так легко и бессовестно врет о самом святом? После того, что было там… отрицая очевидное. И помутнением рассудка для него это точно не было. Тут мама права.

Как происходит становление офицера на флоте? Приходит на лодку молодой лейтенант, окончивший один из факультетов подплава. У Усольцева был торпедный. Занимает, к примеру, должность командира торпедной группы. Если проявит себя грамотным специалистом, то через несколько лет его могут назначить командиром боевой части. Дальше ему «выходит должность» и приходит время задуматься – двигаться на повышение по специальности (а это одна-две должности на дивизион или дивизию и их можно ждать годы и годы) или же пойти «на классы». Классы это годовая учеба, которая дает возможность переучиться и занимать командные должности. Окончив их, офицер должен в очередной раз исключительно положительно зарекомендовать себя, и конкуренция при этом очень высокая. Дальше – академия. И на классы и в академию посылают далеко не всех желающих.

Все это Усольцев прошел. Его сила воли, его внутренний стержень… он несгибаем. Значит, это был только его выбор – поступить так, как он поступил. И этого человека я не знаю. Я его просто не знаю. И знать не хочу.

Машинально вымывшись, я так же заторможено вытерлась и влезла в теплый махровый халат. Дошла до спальни и нашла в маминых вещах ночнушку с длинным рукавом – всегда раскрывалась ночью и мерзла.

Когда она подошла, я еще не спала и, собравшись с силами, максимально спокойно спросила:

– Как ты думаешь – у меня что-то не то с психикой? Могла я сломаться от всего этого?

– Нет, тогда бы ты не спрашивала. Просто ты сильнее чувствуешь – яростнее. Темперамент отца и во многом – мой характер, а это адская смесь, Зоя. Тебе нужно быть в мире с окружающим миром… извини уж за каламбур, а то ты просто разнесешь его или себя. И то, что ты сожгла письмо – это глупо. Но я уверена, еще будет возможность расставить все точки. Прояви тогда, пожалуйста, выдержку и притормози свои гены. То, что хорошо в постели и оживляет серый быт, неважно смотрится, когда речь идет о важных вещах. Постарайся как-нибудь... достойно.

– Пока только – недостойно, – трудно уже ориентировалась я в смысле ее речи. Будто бы с чем-то и согласна, а с чем-то – категорически нет. Таблетка туманила мозг.

– Иди ты… – ворчала рядом мама, – вечно все перекрутишь.

Последняя яркая мысль, промелькнувшая, всколыхнув сознание – позвонить как-нибудь Пашке и спросить прямо – знал он о жизненных принципах Усольцева или они новость не только для меня? Он вообще – знает своего друга? А может, он такой же и тогда все просто – два сапога…

Уже засыпая, привычно повторяла слова молитвы. И лилась она мягко и гладко, а я будто проваливалась при этом в мягкий колодец, а надо мною было чистое и свободное небо. И совершенно ничего не мешало моим словам стройными рядами подниматься туда – наверх. Первый раз я испытывала такое чувство, будто вот сейчас меня точно слышат. Или это были мысли сквозь сон? А скорее – уже сам сон.

Глава 22

Мамина рука прошлась по моим волосам, потормошила за плечо.

– Ты сказала – разбудить. Зайди и перепиши все процедуры на после обеда, хоть высыпаться будешь. А сейчас – вставай. Жду тебя на кухне.

Одевшись, я заправила кровать и достала из-под подушки телефон. Подержала в руках, подумала и позвонила папе:

– Привет...?

– З-зоя… а я-а гуляю. Лого-опед есть. И я-а п-подстри-игся. Ты, мама – к-как вы?

– Замечательно. Сейчас иду доедать гуляш, а мама вчера ела. Как называется вино, которое ты туда добавлял? Мы разошлись во мнениях.

– Н-не по-омню, – засмеялся он, – ве-ернусь – ска-ажу.

– Потом. Я сейчас иду к врачу. Сама позвоню тебе и расскажу, как сходила. А ты пока глянешь вино. Я люблю тебя, пап. Держись там и, если что – звони. Пока.

– Д-да… сп-па-асибо. И я.

Спасибо... мотнула я головой, пресекая очередной приступ слезливости. Буду каждый день звонить и каждый день говорить, что люблю. И ни капли не совру. И маму люблю, и буду говорить ей об этом. И мальчикам обязательно скажу и не раз. Что на меня нашло вчера? Это холодный слякотный вечер так подействовал – не иначе. Я давно программировала себя на это упадочное настроение. Вот и получила.

На кухонном столе меня ждала овсяная каша с хорошей ложкой оттаявшей земляники и кофе с молоком. Такой натюрморт и запах… летний. Мама получила свою порцию признаний, и мы пообнимались с ней, раскачиваясь и пританцовывая. Словно и не было страшного вчерашнего вечера. Мне стало будто бы и хуже и в то же время почему-то легче. Больше ничего не нужно было ждать, просто постараться привыкнуть и успокоиться. Вот только выяснить…

– Мам, значит, ты всегда не любила Виктора? А почему никогда не показывала этого?

Она развернулась ко мне от мойки и посмотрела пристально и даже тяжело как-то, будто соображая на ходу – говорить или не стоит?

– Я всегда восхищалась твоим мужем, Зоя. Он стал для меня сыном, когда я поняла его отношение к тебе, увидела, как он смотрит на тебя, как постоянно норовит оказаться ближе, коснуться… За это я простила бы ему очень и очень многое, как прощают своим детям. Ты мама и знаешь сама – они еще только родились, а мы уже простили им все их косяки на будущее, что бы они ни натворили потом. Это безусловная родительская любовь. А Виктора я любила с единственным условием – что ты и дальше будешь так же счастлива с ним. Это все.

На улице было тихо, вместе с ветром притихла даже осенняя Тая. Вода в ней сейчас напоминала серое пупырчатое стекло. Тихо-тихо моросил дождь, и я раскрыла зонт веселого оранжевого цвета с венком из оливковых листьев по краю. Раньше я носила его с такими же темно-оливковыми полупальто и широкими штанами и вязала на шею тонкий и длинный оранжевый шарф. Это было ярко, вызывающе, даже где-то эпатажно… Я всегда любила яркие краски, они шли моей смуглой коже. Полярной зимой этих красок катастрофически не хватало глазу и мне даже казалось, что я ощущаю потребность в них, как настоящий голод.

Куда делась эта моя уверенность в себе, с которой я, танцуя, летела по жизни, категорически не собираясь стареть и отрицая для себя любые болезни? Куда так быстро, буквально за несколько тех дней в госпитале, она испарилась? Та самая уверенность, которую когда-то подарил мне Усольцев? Сам породил ее, сам и убил…

Одернув короткую синюю курточку, я прошлась взглядом по темным штанам... безобразие получается. Вынужденное, конечно, но так бросающееся в глаза несоответствие. Нужны черно-белые зонт и косынка на шею, а еще, наверное – поумерить аппетиты, хмыкнула я. Привыкла не отказывать себе ни в чем…

Возле кабинета Артема сидело человек пять вновь прибывших курортников. Заезды, как правило, и бывали с понедельника. Я спросила крайнего и присела на стул. Подожду… и задумалась так, что меня буквально привел в чувство голос Артема:

– Зоя? Что же ты сидишь здесь?

Врасплох застал, и я заулыбалась то ли виновато, то ли как-то не так, потому что он присел рядом и внимательно вгляделся в мое лицо.

– Что, Артем? Я хочу узнать, как там моя кровь, что все-таки с этой глюкозой?