Опасность - Лев Гурский

Стало быть, «Стекляшка». Примерно за час до моего отъезда в Саратов я получил по факсу официальный ответ Разведупра Минобороны на официальный запрос Минбеза. Отдел кадров «Стекляшки» сухо извещал генерала Голубева (запрос я послал, естественно, от имени своего высокого начальства), что оба покойных гражданина с соответствующими паспортными данными, фейсами и отпечатками пальцев среди сотрудников РУ не значатся. Что касается особых примет в виде одинаковых татуировок на предплечье, то «стекляшечный» кадровик не видел в них ничего необычного, ибо факт нанесения татуировок любых форм и расцветок на любые части своего тела правонарушением не является, и ни одно из существующих ведомств — включая МВД, МБ, МО и даже Минздрав — не в силах запретить любому гражданину хоть с головы до ног изрисовать себя синими стрелочками без оперения. Кадровый крысеныш определенно издевался во второй части своего послания, однако мог быть безукоризненно точен в первой части ответа. Существовало несколько уровней казуистики. Строго говоря, ничего не мешало «Стекляшке», получив от нас запрос со всеми данными на покойников, легко вычеркнуть их из всех своих списков (кому они теперь нужны, мертвые?) и представить нам информацию, с формальной точки зрения истинную. Я, правда, склонялся к другой версии: и блондинчик, и рукастый на момент своей скоропостижной кончины могли уже действительно не состоять в штате РУ. Но это отнюдь не означало, что они не работали в «Стекляшке» раньше. Например, до Большого сокращения штатов в феврале 92-го, когда и у нас, и в РУ началась кадровая чехарда по причине усыхания бюджета. У нас, например, в одном только Московском  управлении было переведено в оперативный резерв не меньше трети кадровых сотрудников, а у несчастных «эрушников», подозреваю, еще больше. К тому же наши орлы, даже и выведенные за штат, не потерялись — всего лишь незаметно рассредоточились по крупным фирмам и банкам в качестве консультантов или начальников охраны. Опыт и квалификация Лубянки везде ценились неплохо, чего нельзя сказать о бесхозных выпускниках «Стекляшки», коих называли «дикими» — и за дело. Общий уровень подготовки хлопчиков из РУ и так не больно отвечал современным требованиям: многих из них готовили на случай силовых операций за рубежом, да только случай все не представлялся и теперь, видимо, не представится. Насколько я знаю, первым делом из «Стекляшки» удалили горсточку тамошних смутьянов, затем всех «засвеченных» агентов, которые здесь все равно только груши околачивали, и, наконец, едва ли не весь молодняк, который еще ничему и выучить не успели, а уже наподдали коленкой под зад. Минобороны и пальцем не шевельнуло, дабы трудоустроить отбракованных «эрушников», даже вида не сделало, что шевельнуло. Можно предположить, что «дикие» пополнили структуры, и отнюдь не коммерческие: мне, по крайней мере, доподлинно было известно, что во время неудачного нападения на ярославский филиал Ост-Банка среди погибших бандитов оказался один такой, со стрелочкой. Я склонялся к версии о причастности к убийствам обоих физиков именно «диких», кем-то нанятых во имя чего-то. В пользу этого свидетельствовала сравнительная легкость нашей с Филиковым победы над блондинчиком Лукьяновым и рукастым Лобачевым. В качестве заплечных дел мастеров они выглядели еще довольно сносно, но как бойцы — бледно, очень бледно. Что ж, если обоих покойников привлекли втемную лишь для пары-тройки убийств и обысков, то мои шансы отыскать работодателей этих граждан опускались почти до нуля. Правда, с год назад ходил странный слух: будто бы некоторое количество «диких» объединились неизвестно для чего; причем занимался объединением якобы кто-то из тех самых старших офицеров «Стекляшки», кого вычистили не за глупость, а как раз-таки за смутьянство. Слух этот, помню, необыкновенно воодушевил Филикова. Он даже некоторое время носился с идеей создать в нашей конторе некое спецподразделение, которое бы только занималось отловом несанкционированных «диких». Такую, значит, зондеркомандочку. По счастью, слух никак не подтвердился и Дяди-Сашина инициатива осталась невостребованной и безнаказанной. «Дядя Саша, — укоризненно спросил я его, когда он получил от генерала Голубева положенный отлуп, — ты-то сам веришь в эту чепуху насчет тайного объединения „диких“? Ну, честно?» — «Ясное дело, не верю, — ответил мне честный Филиков, не моргнув глазом. — Но представляешь, какой фитиль можно было бы вставить „Стекляшке“?..»

Тут физиономия Филикова возникла перед моими глазами, качнулась, расплылась, и я сообразил, что все-таки засыпаю, убаюканный своими воспоминаниями годичной давности. Я еще успел щелкнуть выключателем тусклой лампочки у изголовья, а потом окончательно провалился в глубокую яму полусна-полубреда. Мне приснилась почему-то Маша Бурмистрова, которую я видел только на фотографии. У Маши были очки редактора Боровицкого и глаза под очками тоже редактора Боровицкого. «Это будет „бомба“, Макс…» — ласково говорила мне Маша-редактор голосом кудлатого визажиста Бориса Львовича. «Какая бомба?» — умоляюще интересовался я, чувствуя, что вот-вот пойму нечто очень важное, некий ключ к разгадке, ускользающий от меня. «Известно, какая, — отвечала мне Маша-редактор-визажист, постепенно превращаясь в генерала Голубева. — И если ты, Макс, через полчаса не положишь мне на стол ответ на запрос депутата Безбородко…». — «Плюньте вы на депутата! — дерзко перебивал я свое начальство, занятое такими пустяками. — Не время». — «Нет, время, время! — настаивал генерал громким голосом, стуча кулаком по столу. — Подъезжаем! Сдавайте постели!» Я только было начал удивляться, какие постели генерал имеет в виду и при чем здесь вообще постели, и куда их следует сдавать, — как в этот же самый момент взял и проснулся. Мы действительно подъезжали. И проводник барабанил в двери купе, призывая проявить сознательность и тащить в его проводницкую простыни и наволочки.

— Подъезжаем, — предупредил я своего соседа Евгения, мирно дрыхнущего на своей полке. У того, видимо, был большой опыт железнодорожных путешествий, поэтому дважды повторять мне не пришлось. Сосед Евгений еще с закрытыми глазами, как лунатик, спрыгнул со своей полки, собрал казенное бельишко в комок и, чуть пошатываясь, выбежал из купе. Вернулся он минут через десять — благостный, полностью удовлетворенный, держа в руке почти уже опустошенную пивную бутылку. Где он сумел раздобыть пиво так быстро, выскочив из купе буквально в одних трусах, так и осталось для меня загадкой.

— Сейчас приедем, — сообщил он мне, одеваясь и сноровисто укладываясь. Обе пустые бутылки он, чтя неписаные пассажирские законы, оставил на видном месте, для проводника. Если бы проводник оказался сволочью, то бутылки следовало бы выбросить в окно. Из принципа.

— Вы местный? — поинтересовался я у Евгения, тоже приготовившись к высадке. У меня была с собой карта Саратова, но старая, доавгустовская. Наверняка и Саратова коснулась эпидемия переименований. Еще в Москве, рассматривая карту, я решил, что здешняя центральная площадь, названная в честь Революции, сегодня уже именуется как-нибудь по-другому.

— Ага, местный, — с довольным видом кивнул Евгений. — Если интересуетесь ресторанами, то могу порекомендовать… — Посредине этой тирады он вдруг вспомнил о моем антиалкогольном недуге, дико засмущался, что наступил, вероятно, на больную мозоль, и притих.

— Где у вас тут, в центре, какой-нибудь киоск горсправки? — осведомился я. — Адрес, понимаете, хочу найти…

Евгений понял, что его невольная бестактность прощена, и приободрился.

— Горсправка? — переспросил он. — Вроде был киоск на углу Ленина и Горького. То бишь теперь Московской и… Горького. В общем, рядом с площадью Революции. Вернее, я хотел сказать — с Театральной площадью. Черт с этими названиями…

«Так-так, — похвалил я самого себя за догадливость. — Значит, Театральная. Где же, интересно, там театр?»

Вопрос этот задать я уже не успел. Мы неожиданно приехали, и Евгений, не дожидаясь окончательной остановки вагона, уже выкатился из купе. На прощание он помахал мне рукой — и скрылся. В окно купе я успел заметить, как мой бывший сосед в окружении встречающих — по виду таких же, как и он, попов-расстриг с портфельчиками — проследовал по перрону. В руке у него была новая бутылка с пивом… Я сглотнул слюну, подхватил свой легкий чемоданчик системы «дипломат» и тоже покинул свое купе. Я нарочно замедлил шаг, поскольку впереди меня оказался раненбургский Ван Гог, который трудолюбиво тащил к выходу из вагона свое хозяйство — рюкзачок, этюдник и полотно с едоками цветов. При свете дня картина показалась мне еще более безумной, да еще и чрезвычайно аляповатой по цвету. Вполне возможно, что живописец, ко всему прочему, был еще и дальтоником. Беда, как известно, не приходит одна.