Опасность - Лев Гурский

— Евгений, — представился попутчик и приглашающе кивнул на бутылку.

— Максим, — ответил я и не без сожаления отрицательно мотнул головой.

Упитанный Евгений ошеломленно глянул на меня, а потом до него дошло.

— Подшился? — с сочувствием спросил он.

— Наподобие того, — соврал я, чтобы не обижать хорошего человека.

— Тогда я мигом, — сказал деликатный Евгений. — И баиньки.

С этими словами он припрятал бесполезные стаканчики, раскрутил бутылку винтом и за десяток секунд одолел содержимое. Сделал он это, надо заметить, играючи, как большой профессионал. Как только бутылка была готова, попутчик вытащил откуда-то шоколадный батончик «Сникерс» и азартно захрустел им, словно соленым огурцом. Через пару мгновений от батончика осталась только обертка с иностранными буквами.

— Ну, спокойной ночи, — объявил попутчик Евгений. Хотя за окном было еще совсем светло, он ловко и быстро застелил свою верхнюю полку, запрыгнул на нее и вскоре уже сочно похрапывал.

Молодец мужик, одобрительно подумал я. Другой бы мусолил эту несчастную бутылку не меньше часа, а потом еще весь вечер приставал бы ко мне с вопросами об уважении к его пьяной роже. И в заключение вечера эту пьяную рожу еще пришлось бы и бить. Удовольствие, прямо скажем, маленькое. Или, точнее, вовсе никакого.

Представив себе все это, я посмотрел на мирно спящего Евгения с возрастающей признательностью. В другое время я бы, конечно, поддержал компанию — тем более что «Astafjeff» красноярского разлива пьется гораздо лучше, чем тот же самый немецкий эрзац-«Rasputin». Однако сейчас мне просто необходимо было собраться с мыслями.

Это я и попытался сделать, выпив стакан только лишь чая и удобно расположившись на своей нижней полке.

Итак, «Стекляшка». Принадлежность двух покойничков — рукастого и блондинчика — к РУ могла означать очень много, а могла и вообще не означать ничего. Наше ПГУ никогда не воспринимало парней из Разведупра в качестве серьезных конкурентов, сколько те ни пыжились. Квалификация сотрудников «Стекляшки» традиционно оставляла желать лучшего: и качество вербовки, и частота удачных инвазий, и сроки акклиматизации — все у них было на каком-то провинциальном уровне. Словно бы не ядерную державу от моря до моря они представляли, но какую-нибудь жалкую банановую республику. Максимум, что у них еще получалось, — так это уложить смазливого военного атташе в койку к супруге какого-нибудь высокопоставленного деятеля. Атташе, допустим, мог работать на износ, однако стратегическая информация, полученная в промежутке между оргазмами, все равно оказывалась третьестепенной. К тому же пару раз эти горе-любовнички сводили на нет серьезные разработки нашей конторы. В Управлении, например, все знали историю о том, как из-за такого вот прыткого атташе вынужден был уйти в отставку министр финансов одной европейской страны, а следом за ним и весь кабинет. Пикантность ситуации состояла в том, что наша контора только-только заполучила себе человечка в непосредственной близости от министра обороны все той же страны — и уже приготовилась черпать лопатой совершенно секретные сведения. Понятно, что министр обороны сразу стал бывшим, а все усилия ПГУ накрылись медным тазом. Впрочем, на фоне всей остальной деятельности «Стекляшки» работа их сексуал-атташе могла показаться образцовой. На две-три относительно удачных операции приходилось десять-пятнадцать клинически бездарных. О том, что «Стекляшка» обожает вербовать западных фирмачей на международных технических выставках, знали, вероятно, коммивояжеры всех мало-мальски крупных и даже мелких фирм, и они даже сами хищно высматривали в выставочных павильонах Осло, Брюсселя или Абу-Даби дурно одетых хлопчиков, с трудом скрывающих военную выправку, свой отвратительный английский и физиономии без малейших проблесков мысли. Фирмачи сами напрашивались на вербовку, чтобы под видом современной вычислительной техники, ввозить которую нам долго мешала поправка Джэксона-Веника, толкнуть нам за огромные деньги немыслимое айбиэмовское старье, чуть ли не первого поколения. Всю эту рухлядь парни из «Стекляшки» с колоссальными предосторожностями доставляли в Москву, научные эксперты хватались за головы, и на этом очередная международная афера благополучно заканчивалась.

Единственной по-настоящему удачной операцией «Стекляшки» за последние два-три десятилетия была крупная имиджевая акция, которая удалась от и до. Конечно, саму идею они позаимствовали у нашей конторы (имею в виду «дело Бэррона»), однако сделано все было на высшем уровне, с невероятным для «Стекляшки» изяществом. Они взяли в разработку какого-то капитана-неврастеника из бронетанковых войск, якобы приняли его к себе в РУ и полтора года кормили страшными сказочками будто бы из жизни этого учреждения. На «Мосфильме» был сделан игровой ролик о том, как в стенах «Стекляшки» предателя сжигают-де живьем в специально отведенной топке. Генерал Голубев позднее каким-то макаром раздобыл этот ролик и показал его нам. Роль предателя исполнял статист из Центрального детского театра и вопил очень натурально. Судя по всему, фильм ужасов произвел на экс-бронетанкового капитанишку глубокое впечатление — этого и добивались режиссеры. Затем, наконец, капитан был послан якобы с заданием в одну из стран Европы, и уже там мордатые хлопчики вкупе с молодцеватыми атташе дружно сделали вид, будто подозревают капитана в измене — рядом с которой он, натурально, и близко не стоял. Неврастеник поступил в полном соответствии со своей натурой: заблажил, дал стрекача и попросил политического убежища у наших тогдашних классовых врагов. Никаких настоящих тайн РУ упомянутый деятель, само собой, не знал, зато смог проявить свои литературные способности и очень скоро выпустил на Западе толстенную книгу под названием «Стекляшка». Предосторожности ради книга была издана под каким-то воинственным псевдонимом — то ли Кутузов, то ли Нахимов, а в начале 90-х данный опус переиздали и у нас, в России. Филиков раскошелился, купил толстый том, и мы с ним дружно поржали над одураченным капитаном Кутузовым-Нахимовым, который раскрывал все стрррашные тайны Разведупра, включая и привычку зажаривать предателей, так глубоко автора перепахавшую. В свое время капитанское сочинение имело, однако, на Западе успех и чуть подняло международные акции РУ как серьезного ведомства — хотя, разумеется, не такого серьезного, как наша контора на Лубянке…

Рассуждения мои были прерваны весьма прозаическим образом: колеса нашего поезда перешли с привычного стука на жалобный скрип, и мы стали довольно резко тормозить, отчего попутчик Евгений даже вознамерился было свалиться со своей верхней полки. Я спас соседа, отдернул занавеску и бдительно выглянул в окно, заподозрив каверзу типа внезапного пожара или теракта. Но оказалось, что мы всего лишь прибыли на станцию с заграничным названием «Раненбург», а замогильный радиоголос с перрона сразу успокоил меня, сообщив о двухминутной всего-навсего стоянке здесь нашего экспресса. Две минуты, пожалуй, этот Раненбург можно вытерпеть, подумал я, обозревая из окна пустой перрон, залитый мертвенным светом ночных вокзальных фонарей. Когда до отправления осталось секунд около десяти, в пределах моей видимости показался быстро бегущий местный житель. В руках у местного жителя была здоровенная картина в золоченой рамке и маленький замызганный чемоданчик-этюдник. За спиной у местного жителя висел туго набитый рюкзак. Я сообразил, что хозяин рюкзака и картины надумал путешествовать с нами в Саратов и, признаться, сильно испугался. У припоздалого раненбуржца вполне мог оказаться билет именно в наше купе — и прости-прощай мой покой. Кроме того, я успел рассмотреть картину, и она привела меня в содрогание: на картине изображены были разноцветные клоуны в колпачках, деловито пожирающие за столом какие-то цветы вроде фиалок. Совсем некстати в моей голове всплыла недавно прочитанная заметка о выставке произведений душевнобольных художников. Выставка проводилась, кажется, не в Саратове, но на все сто процентов поручиться за это я бы не смог. Да-да, только психа для полного счастья мне не хватало! Я быстренько запер дверь купе на замок и еще на защелку, искренне надеясь, что автор пожирателей фиалок найдет себе убежище в любом другом купе — тут полно свободных мест. Говорят, художник Ван Гог, впав в безумие, отрезал себе ухо. Этот же ненормальный живописец может ночью разбушеваться и лишить уха кого-нибудь из своих соседей. Пусть даже пострадаю не я, а, предположим, попутчик Евгений — все равно, согласитесь, неприятно.

На мое счастье, раненбургский Ван Гог миновал наше купе и стал тыркаться в дверь соседнего. Там, насколько я успел заметить, в одиночестве путешествовала женщина средних лет с огромным количеством баулов и с комплекцией молотобойца. Такая могла бы запросто влепить в стенку любого, кто отважился бы на попытку членовредительства. Соседняя дверь сонно щелкнула, впустив живописца вместе с картиной, и я немедленно выбросил из головы это чудо природы и вернулся к своим невеселым мыслям…