Марьина роща - Евгений Толкачев

— …народоправство… новгородское вече… земля и воля… партия хранит святые традиции народовольцев… боролись с царизмом… в цепях… в сибирских рудниках… всем жертвовали для народа… партия социал-революционеров… то, что нужно каждому… земля и воля… борьба не кончена… хотят сорвать все достижения нашей великой, бескровной… народ не позволит… хочет спокойно трудиться… Временное правительство ведет по пути, намеченному историей.

Совсем маленькая кучка служащих и рабочих терпеливо слушала худого, дьяконского вида оратора, который скучно бубнил:

— …наши разногласия… нельзя требовать… на данной стадии… ленинцы отвергают… не хотят понять… международная социал-демократия…

Вдруг зашумели, засвистели, закричали. На месте профессора стоял солдат окопного вида. Когда гам смолкал, он пытался говорить:

— Мы, вот, солдаты, думаем, что войну кончать надо…

— A-а! У-у! — выли слушатели. — Предатели! Дезертиры! Вон!

Солдат неловко слез, его пропустили, он остановился около Вани и забормотал:

— Ну, собаки, прямо собаки… Чего накинулись? Повоевали бы, помокли у нас, на Северо-Западном… Эх, и здесь правды не найдешь!

А на пьедестале стоял новый оратор:

— Я, конечно, человек рабочий и… того… говорить не привык…

— Говори, товарищ, может, что дельное скажешь, — раздались издевательские выкрики. — Послушаем рабочего человека, ха-ха!

— Что ж, я скажу, — неуверенно произнес рабочий. — Много у нас споров идет, у рабочих то есть, а кто прав — мы не знаем. Вот послушаешь одного — будто он верно говорит, а послушаешь другого — и этот верно говорит…

— Слушайте, что говорит честный рабочий! — прервал его господин в канотье. — Продолжай, голубчик, продолжай.

— …Вот, значит, думаешь-думаешь, посмотришь кругом и увидишь: обдурили нас, рабочих-то…

— Но-но, кто вас обдурил? Ты не завирайся, парень.

— А как же? Ну, скажем, царю наподдали, свобода и все такое… а хозяин по-прежнему прижимает… Подсадили своих человечков в разные комитеты), все на нашу голову… Того мало, фабрики стали закрывать. А куда рабочий народ денется?

— Так чего ты хочешь-то?

— Хочу, чтобы все по правде было, по-справедливому, значит… Да ты чего толкаешь-то?

— Слезай, голубчик, слезай, — говорил господин в канотье. — Дай и другим говорить. Твое время истекло.

Рабочий, начавший спускаться, остановился.

— Мое время истекло? — крикнул он. — Ошибаешься, ваше степенство! Мое время только приходит!

На его место встал новый оратор, но тут закричали:

— Идут, идут!

И кучки слушателей распались.

Ваня поспешил вскарабкаться на пьедестал памятника. Отсюда все было хорошо видно.

Снизу, от Охотного ряда надвигалось море голов. Нельзя было назвать колоннами людской поток, вдруг захлестнувший чинную Тверскую. Красные флаги и плакаты с лозунгами качались над идущими. Шли вразброд, но плотной массой рабочие в кепках, работницы в летних платочках; между ними группами держались солдаты.

Конца не видно было людскому потоку. Люди шли и пели «Варшавянку», «Рабочую марсельезу», кто что знал. Вот зазвучала песня с другой стороны: новая масса демонстрантов поднималась по Косьмодемьянскому переулку.

Когда голова шествия плотно заполнила Скобелевскую площадь, внизу, где еще шевелился хвост процессии, раздались крики, гул, и люди стали разбегаться. Заволновалась толпа на площади.

— Не поддавайтесь на провокацию, товарищи! — кричали люди, видимо руководившие шествием. — Плотнее, плотнее! Не впускайте чужих в свои ряды! Сворачивайте к Капцовскому училищу! К Московскому Комитету!.. Организованно, товарищи!

Но не успела часть демонстрантов завернуть в тесный переулок, как на них бросились давно поджидавшие враги.

Дикое зрелище представляла площадь. Студенты, гимназисты, «приличные» господа с бранью и воем набрасывались на рабочих, вырывали знамена и плакаты, били кулаками, кастетами, палками… «Благовоспитанные» дамы яростно кидались на демонстранток, норовили по-кошачьи вцепиться в волосы, в глаза.

— Что вы делаете? — закричал Ваня, но его никто не слышал.

Свалка продолжалась. Рабочих разгоняли, теснили в переулки. Толпа редела, шум схватки отдалялся. Но вот погромщики остановились; со стороны Страстного монастыря показалась колонна солдат, идущая в строю, печатая шаг.

— Ура! — завопила барыня, косматая, как ведьма. — Солдатики идут! Сейчас они им покажут!

Но что за странность? Восторженные приветствия стихают; пятятся и растворяются в переулках храбрые гимназисты и лихие студенты!; теряя зонтики и шляпки, спешат удрать барыни. Солдатики оказались не те: Емельян Ярославский вывел на демонстрацию колонну 1-й запасной артиллерийской бригады.

…Потрясенный всем виденным уходил с площади Ваня Федорченко. Что же это такое? Весь народ свергал ненавистного царя, а теперь победители вступают в бой между собой? Чего хотят рабочие и солдаты? Разве им мало той свободы, что они получили в феврале? Но как отвратительно, точно дикари, улюлюкали и дрались наши интеллигентные люди, студенты, женщины!

Попасть в трамвай не было возможности, пришлось ковылять пешком. На Самотеке его нагнали мушкетеры.

— Ваня, куда же ты пропал? — возбужденно говорил Петя. — Мы тебя искали, искали…

— Видел? — подхватил Кутырин. — Хорошо мы их разделали? Кр-расота! Не будь этой солдатни… Ну, ничего, пусть пока потопают. Скоро мы их загоним обратно в клетку…

— Да, кстати, Ваня, — перебил Петя. — Ты Митьку заметил?

— Какого Митьку?

— Идолище. Он шел с краю в первой шеренге солдат. Злой, черт!

Ваня Кутырин свистнул:

— Вон что! То-то я смотрю, рожа будто знакомая… Хорош! Вот уж именно: Идолище поганое!

— Был Идолище, стал Соловей-разбойник… Ну, ничего, мушкетеры, недолго ждать осталось. Правда, Ваня?

Ваня Федорченко молчал.

— Да ты устал, наверно, — сочувственно сказал Петя. — Давай поедем. Эй, извозчик!

— Не поеду, — сказал Ваня так резко, что его спутники переглянулись. Петя обиженно поджал губы, а Ваня Кутырин сухо сказал:

— Ну, как хочешь. Прощай пока, — и, не подав руки, влез в пролетку.

Так кончились июньские события в Москве для Вани Федорченко. А дома его ждало письмо с фронта.

«Друг мой, Ваня! — писал Леша. — Спасибо тебе за ласковое письмо. Я писал и Ване Кутырину, но ответа не получил. Узнай у него, пожалуйста, почему не пишет. Прошу помочь мне в важном деле. Мне нужно узнать, чем занимается сейчас в Москве мой старый знакомец Эдуард Чарнок. Как это узнать, я тебя научу. Во-первых, может быть, знает твой отец, ведь он и сейчас работает в городской управе? Во-вторых, Чарнок — человек известный и в спортивном мире, и среди англичан, и среди московских купцов. До войны он работал не то по мануфактуре, не то по машинам. Если сможешь что узнать, напиши. Об этом я просил и Ваню. Но он молчит.

Я сейчас (дальше несколько строк густо замазано тушью).

Крепко жму твою руку».

«Милый Леша! — отвечал Ваня. — Нам обоим повезло с твоим поручением. Отец эту фамилию слышал. Я его просил узнать подробнее, и он это сделал. Действительно, твой знакомец принадлежит к богатому московскому купечеству, он еще перед войной начал работать в Соединенном банке. Председатель правления этого банка — граф Татищев. Капитал банка почти исключительно иностранный. С городской управой твой знакомец имел дела неоднократно, приторговывая по поручению банка разные городские предприятия; говорят, что банк усиленно скупает крупные дома в Москве. Вот все, что я мог узнать от отца по твоему поручению.

У нас тихая семейная радость, отец ходит именинником: наконец-то решился старинный спор с земством, и городская черта Москвы отодвинута до линии Окружной железной дороги. Тем самым Марьина роща стала Москвой. Отец рад и кричит, что цель его жизни достигнута. А я думаю, что сейчас это имеет ничтожное значение.

Пиши чаще. Крепко тебя целую.

Твой Ваня».

В это утро Володя Жуков особенно тщательно расчесал пробор, и вместо большой, неудобной шашки прицепил легкий кортик; хотя он был и тупой, но ручка белой кости, сложная сбруя муаровых лент и золоченых пряжек подчеркивали сугубо символичность элегантного оружия.

Николай Иванович благосклонно напутствовал адъютантов:

— Идите, идите, юноши, исполняйте свой патриотический долг и передайте мой низкий русский поклон спасителю родины. Эх, когда-то мы с Лавром Георгиевичем… гм… да… — и закашлялся, вспомнив, что никогда не встречался со скромным провинциальным генералом, волей военного случая вознесенным на пост главнокомандующего.

— А вы, Николай Иванович?

Николай Иванович изобразил высшую степень расслабленности:

— Нет уж, куда уж нам уж, старикам! Надо же кому-нибудь, господа, и на службе оставаться. Идите, идите, друзья мои, а мы с капитаном дела будем править.