Прокаженный из приюта Святого Жиля - Эллис Питерс

Но завтра он разыщет эту женщину!

В приюте Святого Жиля двое молодых людей тяжко страдали, но у каждого была своя причина. Брат Марк давно уже понял: высокий прокаженный, похожий на Лазаря во всем, но имеющий целые пальцы на руках, — на самом деле тот бежавший дворянин, за которым шериф охотится с таким внушительным контингентом и с такой ярой решимостью. Таким образом, брату Марку предстоял непростой нравственный выбор.

Марк слышал рассказ о якобы украденном ожерелье невесты. Но эта история вызывала у него не меньше подозрений, чем у брата Кадфаэля. Слишком уж многих людей, при самых разнообразных обстоятельствах, довели до краха, а то и до смерти, просто вложив им в поклажу подобные ценности. Уничтожить противника таким способом легче легкого. В это обвинение Марк просто не верил. Да и не предал бы он добровольно в руки Домвиля ни единого человека: повидав барона, Марк знал, что месть его беспощадна.

Но убийство — дело другое. Тут Марк находил все очень правдоподобным: молодой человек, которого так оболгали — если обвинение в воровстве и впрямь выдумано; — вполне мог дойти до того, что стал вынашивать планы отмщения и даже вопреки собственной натуре решился на крайние меры. И Марк был даже готов его отчасти понять. На чьей стороне тут правда — это еще вопрос. Но все же подстроить засаду, прикончить лежачего? Это уж никак не укладывалось в голове совестливого брата Марка, вовсе не рыцаря по природе. Такую месть ни один человек не может одобрить. Напряжение Марка дошло до предела, но тяготившую его ношу нельзя было переложить больше ни на чьи плечи. Он один знал то, что знал.

Он подумал о том, чтобы подойти к пришельцу и открыто попросить о беседе с глазу на глаз. Но такой шаг требовал уединения, которое едва ли возможно в столь тесной общине. А покуда нет твердой уверенности в виновности юноши, нельзя предпринимать никаких шагов, которые могли бы привлечь к беглецу внимание. Всякого человека должно считать невиновным, пока не будет доказано противное. Тем более что парню уже швырнули в лицо и тяжкие подозрения, и злостные обвинения.

«Если мне представится случай остаться с ним наедине, так чтобы никто не видел, — решил брат Марк, — я поговорю с ним начистоту и тогда приму решение. Если же случая не представится или, скажем, до тех пор, пока он не представится, я продолжу следить за чужаком так бдительно, как только могу, продолжу отмечать все его поступки, воспрепятствую ему, коли он попытается учинить что-то дурное, и буду готов выступить в его защиту, если он не предпримет подобных попыток. И еще буду молиться: да соблаговолит Бог воспользоваться мной тем или иным способом в интересах истины».

А предмет заботы брата Марка сидел вместе с Лазарем примерно в четверти мили от приюта, на дороге, ведущей к речной переправе в Атчеме. Из двух стоявших перед друзьями кружек для подаяния, одной, по крайней мере, пользовались вполне законно. Но их хозяева не взывали ни к кому из прохожих и прибегали к сигнальным колотушкам, только если казалось, что какая-нибудь добрая душа вознамерилась подойти слишком близко. Они сидели под деревьями, на выцветшей осенней траве.

— В твоем нынешнем виде, — произнес Лазарь, — ты мог бы пройти через кордон и очутиться на воле. Никому не придет в голову, что у кого-то хватит храбрости или безумия разгуливать в одежде умершего прокаженного. Да и у них самих не достанет ни храбрости, ни сообразительности раздеть тебя, чтобы проверить. — Речь оказалась для него слишком длинной: в конце ее он запнулся, — видно, его увечный язык не выдержал чрезмерных усилий.

— Как, бежать и спасать свою шкуру, оставив девушку все в том же плену? Я не тронусь с места и не уйду отсюда, — горячо сказал Йоселин, — пока ее по-прежнему опекает дядюшка, который расхищает ее состояние и продаст любому ради собственной выгоды. Возможно, кому-нибудь еще похуже Юона де Домвиля, если цена устроит! Что мне толку в свободе, если я покину Ивету в беде?

— Сдается мне, что, уж если, говорить правду, ты хочешь завладеть барышней сам, — медленно произнес низкий голос — Или я возвожу на тебя напраслину?

— Ни чуточки! — страстно откликнулся Йоселин. — Я так хочу завладеть ею, как не хотел ничего на свете и не захочу впредь. И я бы хотел того же, если б у нее не было не то что земель, но и туфель, чтобы по этим землям ходить. Я бы не хотел ничего другого, если б даже она относилась к тем, кем я прикидываюсь сейчас и кем ты — исцели тебя Бог! — и вправду являешься. Но при всем том я был бы доволен судьбой, — нет, благодарен ей! — если б мне хотя бы удалось просто увидеть, что девушка в безопасности, что о ней заботятся достойные попечители, что при ней все ее почести и что она вольна сама выбирать, с кем ей связать судьбу. Конечно, я сделал бы все, чтобы отвоевать ее у соперников. Но уступить ее человеку более достойному — да, я это тоже сделал бы и никогда бы не пожалел. О нет, ты не возвел на меня напраслину!

— Но что ты сумеешь для нее сделать, коли за тобою самим охотятся? Есть ли среди них всех хоть один друг, на которого ты можешь положиться?

— Есть Симон, — сказал Йоселин, оживившись. — Он не верит всем этим сказкам обо мне. Он спрятал меня — сам, добровольно. Мне горько, что я ушел оттуда, не сказав ему ни единого слова. Если мне удастся передать ему записку, то, может быть, он даже сумеет переговорить с Иветой и устроит так, что она встретится со мной, как один раз уже встречалась. Теперь, когда старика больше нет, — хотя не знаю, как это могло случиться! — за ней, наверное, следят не столь бдительно. Симон может проникнуть к ней ненадолго.

— И что же ты станешь делать с одинокой девушкой, у которой нет даже друзей, если вырвешь ее из рук опекунов? — терпеливо спросил бесцветный голос.

— Я думал об этом. Я отвезу ее в Дом благородных девиц в Бревуде и попрошу для нее там убежища до тех пор, пока не разберутся в ее обстоятельствах и не сделают должных распоряжений. Они не выдадут Ивету никому вопреки ее воле. Если потребуется, так дело дойдет и до короля. У него доброе сердце, он позаботится о том, чтобы с Иветой поступили по справедливости. Я бы куда охотнее отвез ее к моей матери, — честно выпалил Йоселин, — но тогда станут говорить, что я домогаюсь состояния девушки, а этого я не вынесу. И так уже есть два поместья, которые отойдут ко мне. Я не домогаюсь ничьих земель, я никому ничего не должен и хочу, чтобы меня правильно понимали. Если она сама предпочтет меня, я возблагодарю Бога и ее и буду счастлив. Но больше всего меня заботит, чтобы была счастлива она.

Лазарь потянулся к своей кружке-колотушке и застучал деревянной крышкой: полный, солидный всадник остановил малорослую лошадь, сошел с дороги и направился к ним. Услышав сигнал, наездник тем не менее улыбнулся им издали и кинул монетку. Лазарь подобрал ее и благословил давшего, добрый человек помахал рукой и поехал дальше.

— Есть еще на свете доброта, — сказал Лазарь как бы себе самому.

— Есть, слава Богу! — произнес Йоселин с необычным для него смирением. — Я сам испытал ее силу. Я тебя ни разу не спрашивал, были ли у тебя когда-нибудь жена и ребенок? — спросил он, заколебавшись.

Наступило длительное молчание. Впрочем, Лазарь молчал нередко и никого это не тяготило. Наконец он произнес:

— У меня была жена, она давно умерла. У меня был и сын. Ему повезло: призрак его отца ему ни разу не встретился.

Потрясенный Йоселин пришел в негодование:

— По-моему, ты еще не призрак. Никогда не говори так! Твой сын должен радоваться тому, что ты — его отец.

Старик повернул голову, глаза над покрывалом блестели, пронзая собеседника острым взглядом.

— Он ни о чем не узнал, — просто объяснил Лазарь. — Не вини его, он был еще младенцем. Так решил я, а не он.

Йоселину, несмотря на молодость, резкость и некоторую неловкость, пришлось срочно научиться понимать, за какую грань нельзя заходить и чем не должно, да и не нужно, интересоваться. Он поразился тому, как далеко продвинулся в знании жизни за два дня, проведенные среди отверженных.

— Есть еще один вопрос, который ты мне так и не задал, — произнес он.

— Я и сейчас его не задам, — откликнулся Лазарь. — Это тот самый вопрос, который ты мне тоже не задавал. И поскольку любой человек вряд ли может тут ответить что-нибудь, кроме «нет», какой смысл спрашивать?

Тело Юона де Домвиля, покоящееся в часовне аббатства, после вечерни было положено в гроб. При этом присутствовали приор Роберт, каноник Эудо, Годфри Пикар и двое из трех дворян, приближенных покойного. Пикар и оба молодых человека приехали после целого дня бесплодных поисков уставшие, раздраженные и бессильные предъявить схваченного злодея как награду за труды. Впрочем, вряд ли о последнем обстоятельстве жалел кто-либо из собравшихся помимо Пикара и Эудо.

Свечи в алтаре, а также в изголовье и изножье гроба были зажжены и мягко оплывали. Их пламя колыхалось на ледяном сквозняке, и гигантские тени людей трепетали на стенах. Подняв длинными белыми руками кропило, приор Роберт аккуратно стряхнул на тело несколько капель святой воды, озаренные пламенем свечей капли превратились во время падения в искры, вспыхнувшие в воздухе и тут же погасшие. Вслед за приором то же проделал каноник Эудо. Оглянувшись по сторонам, он увидел второго родственника Домвиля и жестом предложил ему принять участие в церемонии. Симон поспешно стянул с рук перчатки. Он был мрачен, глаза опущены, молодой человек не отрываясь смотрел на тело своего дядюшки. Приняв кропило, Симон окунул его в чашу со святой водой и в свой черед стряхнул на дядюшку несколько капель.