Рок И его проблемы-2 - Владимир Орешкин

И протянул бухгалтеру обыкновенный металлический довольно невзрачный канадский доллар.

Тот покрутил ее в руках, не в силах понять, что в ней такого особенного, чтобы удостаивать ее повышенного внимания.

— И что? — наконец, с недоумением в голосе, спросил он.

— Ты взгляни на год выпуска.

Бухгалтер взглянул… Потом его глаза сделались большими, и руки слегка затряслись, когда передавал Коляну обратно этот никелевый кружочек.

— Может, опечатка? — тихо спросил он.

— Фиг тебе, а не опечатка, — сказал Колян, забирая монетку. — Две тысячи двадцать третий год… Получается, ее выпустят через девятнадцать лет после этого. Понял?

— Мамочки родные… — сказал еще тише бухгалтер, — да что же это такое?

— Я бы сам с удовольствием послушал, что это такое, если бы мне это кто-нибудь объяснил, — сказал Колян.

Полковника задело в двух местах, — одна пуля попала в ногу, другая в сердце.

Сердце было пробито навылет, и доктор сказал, что это его счастье, что так получилось.

Вообще, Иван за последние недели проникся почтением к военным. Если судить по их полковнику, это вполне достойные, и, вдобавок, мужественные люди. Как он умудрился, истекая кровью, не потерять сознание в машине, показывать дорогу, а потом, — с их, конечно, помощью, но старался изо-всех сил, — подняться на второй этаж до конспиративной квартиры. Да еще и пробормотать телефон толкового доктора, надежного его приятеля, с которым когда-то в юности они ходили в туристические походы. Не понятно.

Медиком пришлось становиться Ивану, поскольку доктор бывал только наездами, а Машка, когда доходило до помощи, делала большие глаза и прижимала руки к лицу, так ей было жалко нашего чекиста.

Иван даже подозревал, что она так к нему прониклась и рассочувствовалась, что решит повысить его гонорар, на один-два миллиона долларов. С нее станет, с этой сентиментальной девицы.

От доктора Иван и узнал, что, оказывается, есть в человеке место, в сердце, куда можно стрелять сколько хочешь, — и ничего ему от этих попаданий не будет. Именно в такое место полковника и угодила пуля дядиных наймитов.

Так что полковник родился в рубашке. Но долго об этом не подозревал, потому что потерял много крови, и почти неделю, не то провалялся без сознания, не то просто много и крепко спал. Давая организму возможность накопить потерянные запасы.

Но без него поиски Михаила встали на мертвой точке.

А известно, что хуже всего на свете, — это ждать и догонять…

Квартира, как постепенно выяснилось, была — явочной. То есть, предназначалась для встреч с осведомителями чекиста. Иван, таская ему то горячий чай, то кофе, то молоко, то вареные вкрутую яйца на майонезе, — донимал того своим любопытством, и постепенно выяснил, что у каждого уважающего себя старшего офицера, находящегося на оперативной работе, есть явочная квартира, о которой никто из начальства или коллег по Управлению не знает, и это считается в порядке вещей. Как само собой, — чтобы никто вообще про ее местоположение не догадывался.

Была она небольшой, двухкомнатная… Самую лучшую, естественно, тут же забрала себе Машка, Ивану осталось или ночевать вместе с полковником, или устраиваться с раскладушкой на кухне.

Можно было бы и с полковником, он бы не помешал, — но у того проявился недостаток, — страшный храп. И посещал его этот храп совершенно неожиданно. Лежит себе тихо, как мышка, и лежит, — вдруг как захрапит! На всю квартиру!

Машка от неожиданности вздрагивала.

Раненый, истекающий кровью, — а храпит, как трактор «ДТ-74».

Но по всему выходило, что храп, — это воля настоящего мужчины к жизни. Его «нет» всяческим невзгодам судьбы.

Из его пистолета Иван целился в телевизор. Начнут там показывать какого-нибудь злодея, Иван целится в него из пистолета полковника, и говорит:

— Паф, паф…

— Иван, он не заряжен? — строго спрашивала Маша.

— Да ты что!.. Естественно… Хочешь, сама постреляй, — протягивал ей Иван пистолет.

Она брала его, разглядывала, — ничего не понимала, и менялась в лице.

— Это не игрушка, — говорила она Ивану.

Тоном сварливой мамаши…

Доктор, его туристический приятель, всего боялся. Прежде всего, боялся показываться у них на явочной квартире. Он все время интересовался: кто это Володьку так поддел, и, если это легально, почему нужно так темнить, а не отвести его в госпиталь ФСБ, где самые лучшие профессора в России, а аппаратура — закачаешься.

— Попаду я с вами в историю, — все время вздыхал он.

Но давил косяка на Машку, рассматривал ее, как колбу в кунсткамере, — вообще, не отдавая себе отчет, что прилично, а что нет.

Какой-то этот доктор был с мокрыми губами, и говорил, словно шлепал ими. Спрашивал, кто ему будет платить за секретность, Володька или молодое поколение? Хорошо, хоть, вроде, дело свое знал, потому что полковнику не становилось хуже, а наоборот, он постепенно стал идти на поправку.

— Этот полковник, все равно, что ребенок, — сказал как-то Иван Маше.

Через два дня должен был наступить Новый две тысячи четвертый год. В холодильнике стояло две бутылки шампанского, и водка для полковника. На столе в Машиной комнате собрали искусственную елку, и теперь, под Машиным руководством, они с Иваном ее наряжали.

— Я вторую неделю за ним ухаживаю, — сказал Иван, — кормлю с ложечки, перевязываю, даю таблетки, болтаю с ним по душам, и вот, что тебе скажу: это какая-то особая порода людей…

— Мы обычно ставили под елку Деда Мороза, — сказала Маша, — и рядом много-много ваты, как-будто он весь в снегу. А в двенадцать часов — я находила рядом с ним его подарок.

— Понимаешь, Маш, он и ему подобные, в жизни своим трудом не заработали ни копейки… Я вот бутылки собирал и сдавал, потом на рынке батарейки продавал, то есть, мне нет еще пятнадцати, а я уже повкалывал, будь здоров. А он, и такие, как он, вообще ни шиша не делали. Это наложило на их психику отпечаток.

— Что ты от него хочешь, он — раненый человек. Вдобавок, помогает нам.

— Это мы помогаем ему. Я сейчас вкалываю сиделкой… Ты вот подходишь к нему со своим белым платочком. Закатишь глаза и пододвинешь тарелку с апельсином поближе. Ему этот апельсин — до лампочки. Ему нужно повязки менять, и анальгин давать вовремя, чтобы не так сильно болело… Но ты вкалывала на своем рынке, то есть, ты, как и я, знаем, что такое труд… Он ни шиша не знает. Землю он никогда не пахал, и хлеб не пек.

— Он — следователь, — сказала Маша, вешая малюсенький зеленый шарик на веточку искусственной елки. — Он нас нашел. Что, просто было нас найти? Ты бы смог?.. Ты от скуки цепляешься. Ты просто не умеешь ждать, — тебе нужно заняться самовоспитанием.

— А ты, смотрю, научилась… Раньше дергалась, места себе не находила. А теперь, то на кухне в окно смотришь, то книжку читаешь, то уставишься в ящик для дураков. Что, как в пословице, с глаз долой, — из сердца вон?

— Просто с ним не случилось ничего плохого, — я чувствую… Когда у тебя жили, ничего не понимала. А сейчас знаю: С ним. Не случилось. Ничего. Плохого… Запомни. Сначала на полковника наехал, теперь на меня. Что мы тебе сделали?

— Четыре человека убили. И вам хоть бы что… Что тебе, что ему… Когда маму с папой взорвали, я знаешь, как переживал? Я в туалете закрывался, и стену там грыз. Вообще ничего не соображал… А здесь — четыре человека, и как-будто так и нужно. Сосед мой вообще ни причем был. Ты ему понравилась!.. Он из-за тебя под пули попал. У тебя совесть есть? Ты по нему страдаешь, невинно из-за тебя убиенному? Что, пошла ты хоть раз в церковь, свечку за упокой ставить?.. Сидишь и елку наряжаешь.

— Не говори так со мной, — попросила тихо Маша. — Это очень больно.

Наверное, Иван все-таки ее достал своей непосредственностью. Она больше не украшала елку, а смотрела на него. Большой шрам на ее горле покраснел, и от этого казался еще больше.

— И что это за шуточки, — не успокаивался Иван. — «Узнайте там мое имя, вам ничего не стоит?»… Что ты имела в виду? Что ты этим хотела сказать?

— Не знаю, — ответила, заметно волнуясь, Маша, — не знаю, что на меня тогда нашло, и что я говорила. Так, чушь какую-то, просто, что в голову придет… А что, чушь нельзя, обязательно нужно, чтобы был какой-то смысл?

— Получилось-то очень зловеще… Вот что.

Потом они минут десять сидели молча. Не смотрели друг с друга.

А потом Маша начала плакать. Приделывала к елке верхушку, стеклянный шпиль с красной звездой, и зарыдала.

Покрывала ветки блестящей мишурой, — и рыдала.

Укладывала лишние игрушки в коробочку, — и рыдала.

— Вот, опять, — сокрушенно сказал Иван, — с тобой же совершенно не возможно ни о чем разговаривать. За что мне только досталось такое наказание.

На Новый Год елку поставили на тумбочку у дивана, на котором выздоравливал полковник.