Дурдом - Елена Стефанович

— Это я… Виталий, — проговорил старший двоюродный брат, восемнадцатилетний парень, вымахавший уже с дюжего, видавшего виды мужика. Он шагнул к кровати. Предчувствуя неладное, Лена попыталась было вскочить, но он, наваливаясь на нее всей тяжестью своего плотного тела, зажимая ей ладонью рот, исступленно шептал: "Молчи, молчи, молчи… Я давно тебя люблю, только молчи".

Что и как происходило дальше, она вспоминала потом с трудом. Помнила, как отпинывалась и кусалась, с ненавистью царапала потное толстое лицо, но справиться с насильником не могла.

Он овладел ею в пыльной, серой темноте нежилого помещения, на постели, пропахшей мышами и плесенью.

Она не произнесла ни звука. Страшнее, чем само насилие, ей казалось то, что об этом узнают все, кто был в этот день в их доме. Сама мысль о том, что кто-то сможет хотя бы предположить, что произошло, повергла ее в ужас. Лена никому ни о чем не сказала.

Да, Лена могла утром, даже ночью, сразу после случившегося, пойти и обо всем рассказать отцу. Но она просто уверена была, знала, что он не только Виталия бы убил, но и всех его ближайших родственничков — в гневе он терял разум. А разве она хотела этого? Да ведь ничего и не вернешь теперь, ничего не изменишь.

Именно с тех пор в ее сознании слово "любовь" стало ассоциироваться со словами "грязь", "насилие", "предательство"… Она понимала умозрительно, что, наверное, это все же не совсем так. Ведь как-то живут рядом миллионы и миллионы мужчин и женщин, но возможности убедиться в обратном не было. Вернее, она старательно избегала таких возможностей. И вот теперь — Сергей…

К этому умному, доброму, веселому парню у нее возникло и крепло с течением времени самое нежное, самое светлое чувство. Но как только в памяти всплывало похотливое лицо, трясущиеся потные руки двоюродного братца, когда он утром стоял перед ней на коленях и просил, умолял "никому ничего не говорить", она сразу ощущала себя безвозвратно потерянным, падшим существом.

На одном из обходов к Лене подошла Ликуева. Нечистое любопытство отсвечивало в ее масляно блестевших глазах:

— Леночка, кто такой Сергей Кошкин?

— Заведующий отделом в молодежке.

— Кто он тебе? Какие у вас с ним отношения?

Лена растерялась.

— Какие еще "отношения"?

— Ты жила с ним половой жизнью?

Господи, да она совсем дура! Лена даже с некоторым интересом, не находя слов, всматривалась в лицо Ликуевой.

— А почему вас это интересует?

— Видишь ли, Леночка, он приходил сегодня снова ко мне на беседу, настаивал на твоей выписке, говорил, что любит тебя…

— И — что?

— Ну, Леночка, ты же умница… Я объяснила ему, что ты — человек все-таки больной, что детей тебе иметь не рекомендуется. И что вообще замужество может вызвать обострение болезни…

— Какой болезни? О какой болезни вы мне все толкуете?! Объясните мне, пожалуйста, чем я больна.

— Неужели, Лена, ты думаешь, что мы тебя совершенно напрасно держим в стационаре?

— Думаю! Уверена!

— А знаешь, это — один из признаков твоего заболевания. Вот когда поймешь, что зря здесь никого никто не держит, тогда поговорим о твоей дальнейшей жизни.

И снова вокруг — пустота… И никакой надежды. Как праздника Лена каждый день ждала появления Феи.

Когда в конце коридора возникала знакомая фигура с копной золотистых волос, Лена буквально преображалась. Вот сейчас Татьяна Алексеевна подойдет к ней, весело улыбнется, скажет что-нибудь хорошее… Может быть, принесет новую книгу, журнал…

И Фея приходила и хотя бы ненадолго вселяла в ее душу уверенность: все кончится хорошо, по-другому и быть не может.

Ворон тоже постоянно забегал. Почти каждый день. И хотя с Вороном было значительно труднее, чем с Феей, эти свидания были ей необходимы как воздух. Ворон заставлял думать, вызывал на спор, Лена то хохотала, то возмущалась, то изумлялась, но никогда не скучала с этим человеком. Видимо, он старался, чтобы Лена к своему положению "психа" не привыкла.

В основном же дни проходили в окружении больных или обреченных на болезнь людей. Это наверное странно звучит — "обреченные на болезнь", но таких и в самом деле немало. Кроме девчонок — нарушительниц родительского и общественного покоя, в отделении хватало людей, которых назвать больными язык не поворачивался. Лена научилась вполне безошибочно определять тех, кто попал сюда, так сказать, "не по адресу", но кому отсюда, увы, так просто будет не выбраться.

Еще в школе она не однажды слышала странное слово "сутяга". Ей представлялось, что сутяга — это склочный, желчный, зловредный человек, отщепенец, доставляющий людям массу неприятностей. И вот здесь, в больнице, она вдруг с удивлением обнаружила, что сюда с "синдромом сутяжничества" попадают люди, которые этому определению ну никак не соответствуют.

Женщины, как правило, умные, неравнодушные, эти самые "сутяги" доставлялись в больницу в основном прямо с работы. А потом на общем обходе, не скрывая насмешки, Ликуева представляла: "Ну вот — еще один "борец за справедливость"…

Да, они, как могли, боролись за правду и справедливость: писали письма в редакции газет и журналов, обращались с докладными записками в вышестоящие инстанции, сигнализируя о тревожном положении у себя на работе или в городе; и наступал, наконец, день и час, когда те, кто присвоил право решать чужие судьбы, решали их. Приглашали, вызывали якобы "для беседы" с вышестоящими товарищами, а на этой беседе присутствовали негласно, конечно, товарищи психиатры… Короче говоря, человека увозила с работы "Скорая", а выходил он из больницы очень не скоро, и, как правило, со второй группой инвалидности "по психическому заболеванию". После этого соваться с разоблачениями куда бы то ни было становилось просто опасно: чуть что — и человек снова ехал в ПБ, и опять надолго. И так до тех пор, пока пациент, наконец, вполне не уяснял, что плевать против ветра, то бишь начальства, бесполезно…

Однажды внимание Лены привлекла женщина лет сорока из только что поступивших. Несмотря на уродующее больничное одеяние, была она как-то непривычно аккуратна, подтянута, и лишь смертельная бледность лица выдавала трагедию, произошедшую с ней, как догадывалась Лена. В день поступления Анны Васильевны, так звали новую пациентку, она стала невольной свидетельницей ее разговора с Ликуевой.

— Лариса Осиповна, — говорила новенькая, судорожно сжимая руки, — я вас умоляю как коллегу, не берите вы греха на душу! Ну, подлость это, чистейшей воды подлость!

И Ликуева, которую, казалось, никто и ничто не в состоянии было выбить из колеи, нервно оглядываясь, уговаривала новенькую:

— Анна Васильевна, успокойтесь! Ну, вы же разумный человек, вы должны смириться, ничего не поделаешь…

— Лариса Осиповна, да люди мы или нет?! Медицина становится орудием произвола — одумайтесь! Еще раз говорю, не берите греха на душу!

Ликуева проскользнула в ординаторскую, захлопнув дверь перед носом Анны Васильевны…

Об ее трагедии Лена узнала много времени спустя. Анна Васильевна была главным врачом областного кожно-венерологического диспансера. Однажды ей позвонили из обкома партии, и весьма ответственный товарищ конфидециальным тоном попросил:

— Сегодня к вам на прием придет женщина, жена нашего товарища. — Он назвал фамилию. — Так вот, обследуйте эту женщину, и оставьте ее у себя на лечение. Понятно?

— Понятно! — ответила Анна Васильевна. Чего ж тут было не понять? Если у человека заболевание, тем более венерическое, она обязана действовать по закону.

Женщина, о которой звонили, пришла на прием. Анна Васильевна сама тщательнейшим образом осмотрела ее и установила, что та была абсолютна здорова. О чем она с чистым сердцем и выдала справку.

В тот же день, к вечеру, снова раздался звонок того ответственного товарища.

— Кажется, вам было сказано, что нужно делать с пациенткой?!

— Но, простите, женщина абсолютно здорова…

— Ну, тогда, значит, ты больна, дура! — и на том конце провода бросили трубку…

Анна Васильевна осталась в полном недоумении: что же все это значит, как это понимать?…

Назавтра, утром, когда в ее кабинете проходила врачебная пятиминутка, дверь открылась и в кабинет ввалились три здоровенных санитара.

— Кто главный врач? — спросил старший.

— Я, — удивленно ответила Анна Васильевна. — А в чем, простите, дело?

Но ее уже волокли вниз по лестнице, заламывая за спину руки. Ошеломленные врачи, оцепенев, так и остались сидеть, будучи не в силах сообразить, что происходит. И только один из них, в тот же день назначенный главным врачом вместо Анны Васильевны, глядя из окна, как санитары запихивают ее, прямо в белом халате, в "Скорую", назидательно проговорил, ни к кому не обращаясь: "Тише едешь — дальше будешь!’’ И осклабился…