Дурдом - Елена Стефанович

И она пошла в диспансер.

Лена старалась не думать заранее, о чем она будет говорить с врачами, как ей себя держать — на месте будет видно.

Главного врача диспансера звали Виктором Петровичем. Он был основателен и массивен, как старинный письменный стол, за которым восседал. Его седые лохмы свисали беспорядочными сивыми прядями вдоль обрюзгших щек, взгляд глубоко посаженных бесцветных глаз отнюдь не располагал к откровенности и душевным излияниям.

— Вы ко мне? По какому вопросу? — вместо "здравствуйте" в ответ на свое приветствие услышала она.

— Я… из редакции… из "Комсомольца"… вам должны были позвонить! Мне редактор сказал, что к Вам… на консилиум… чтобы справку… чтобы в газете работать… — мгновенно смутившись и потому совершенно запутавшись, пролепетала она.

— А-а, так это вы! — откинувшись на спинку стула, главврач с интересом принялся ее разглядывать. — Ну что ж, я в курсе… Посидите немного в приемной, сейчас придут доктора.

Вскоре Лена предстала перед полутора десятками врачей. Они разглядывали ее с нескрываемым любопытством, и это было не только профессиональное любопытство. Диагноз был поставлен Лене их коллегами: шизофрения, хроническое психическое заболевание, инвалидность второй группы с детства. Лена уже понимала, прочитав за зиму несколько учебников психиатрии старых и новых авторов, что этот приговор не вписывается в стиль ее жизни. Слишком она "сохранна", слишком интеллектуальна для такого диагноза. Но не будут же доктора ни с того ни с сего разоблачать "липовую работу" своих коллег из психушки! Что же в таком случае им остается делать?

— Как вы себя чувствуете? — спросил Виктор Петрович.

— Как себя чувствую? Нормально.

— Ну, а сон, аппетит, настроение?

— А какое это имеет отношение к уровню моего интеллектуального развития, к моей способности или неспособности работать в газете? Вы еще спросите, что я больше люблю — манную кашу или жареную картошку!

— Дойдем и до этого… — невозмутимо заметил Виктор Петрович. — А пока объясните, пожалуйста, значение пословицы "Сколь веревочка ни вьется, а конец найдется". Как вы эту пословицу понимаете?

Лена беспомощно огляделась по сторонам. Лица собравшихся в кабинете выражали только профессиональный интерес и — не более. Да, здесь не было ни Феи, ни Ворона, ни Иосифа Израилевича — никого, кто бы мог бы защитить, отстоять ее. Она должна была сражаться за себя, за свое будущее сама!

— Как понимаю? Лучше не путать клубки с пряжей. А то потом много лишней возни бывает.

Врачи переглянулись.

— Ну, а как понимаете пословицу "Шила в мешке не утаишь?"

— Скажу, что шило лучше всего таить в подштанниках.

— Ага… Вам часто снятся сны?

— Каждый день.

— Цветные?

— Ага. Многосерийные. С продолжением.

— У вас бывают страхи? Вы чего-нибудь боитесь?

— Боюсь. Вас, врачей. Больше, чем бешеных собак боюсь.

— А что это вы так агрессивно себя держите?

— Да вот сожалею, что нет тут ничего тяжеленького — по башке вам стукнуть! Вы же так упорно пытаетесь доказать даже мне самой, что я неисправимая, безнадежная дура. Неужели вы всерьез думаете, что ваши дурацкие загадки способны дать настоящую оценку человеческому разуму? Что вы вообще обо мне знаете?

— Кстати, о чьем это разуме вы так печетесь? — спокойно перебил ее Виктор Петрович. — Если о своем собственном, поделитесь, пожалуйста, своими соображениями по этому поводу, очень интересно…

Лена переводила взгляд с одного лица на другое и ничего, кроме отчаяния, не испытывала. Холодные, ледяные, чужие лица…

Разве они способны понять, какого труда стоило ей все переиначить в своей жизни, начать ее заново? Разве они оценят ее попытку войти в русло нормальной жизни, стать нужным, полезным человеком?

— Разум… Считаю, что у меня не меньший разум, чем у любого из вас. Для вас нет человека, а есть только диагноз, только бумажка, которая все на свете за этого человека решает… У меня есть разум — могу писать стихи, видеть красивое, любить книги, цветы, музыку… Только для вас ведь это все — пустой звук!..

Лена споткнулась на полуслове… В кабинет вернулась, выскочившая несколько минут назад в коридор врач, с нею вошли и встали у входной двери два здоровенных мужика в белых халатах.

Лена узнала их, это были санитары специализированной бригады "Скорой помощи", так называемой "психовозки". Так, ну что же, все понятно! Вот это "консилиум", ничего не скажешь, ловко они с ней обошлись!

— А вот эти здесь — зачем? — спокойно, насколько это было возможно, спросила она, кивая на санитаров.

— А это — медицинский персонал. Санитары. С ними ты поедешь в больницу, ненадолго, только проконсультироваться…

— Насчет чего — "проконсультироваться"? С кем? По какому поводу?

— Ну, это тебе знать необязательно. — И, уже совершенно не церемонясь с Леной, Виктор Петрович скомандовал санитарам: "Заберите больную"!

Дюжие мужики тотчас же крепко схватили ее под руки и потащили к выходу, к поджидавшей на улице машине.

Врачи молча смотрели ей вслед…

Глава 9

Путь до больницы был недолог. Но эти несколько минут в сознании Лены растянулись в долгие часы. Время начало стремительный обратный ход. Как будто ничего не произошло за минувшие месяцы — ни страшной смерти отца, ни ее невероятных усилий стать "как все", "как люди", — как будто все это ей только приснилось. Как будто, просмотрев киноленту с историей чьей-то жизни, кто-то перемотал ее в обратную сторону, и — ничего и не было, можно начинать сначала…

Дежурила в этот день, как нарочно, Ликуева. Едва увидев ее физиономию в приемном покое, Лена обреченно подумала: все, ждать нечего.

— Ну, Леночка, вот мы и встретились снова! — приторно-ласково пропела Ликуева, оценивающим взглядом окидывая ее плащ, новое платье, лакированные туфли, купленные на свои собственные, самостоятельно заработанные деньги. Лена так гордилась этой своей первой серьезной покупкой…

— Рассказывай, что случилось.

— А что рассказывать-то? Мне потребовалась справка, что я могу работать в областной газете, что могу печататься. А ваши коллеги ничего умнее, как отправить меня сюда, не придумали.

— А ты считаешь, что они не правы?

— А вы считаете, что они правы?

— Хм… Леночка, а ты сама не замечаешь за собой некоторой агрессивности, скверного настроения? Ну, вот попробуй сама проанализировать свои слова, поступки, свою реакцию на замечания окружающих… Разве ты всегда адекватно относишься к тому, что происходит с тобой и вокруг тебя?

Лена смотрела в окно, стараясь не вслушиваться. Она слишком хорошо знала, что Ликуевой невозможно объяснить, как и чем она, Лена, живет, что она любит, а от чего ей плохо. Ликуева полагает, что ничего, кроме "негативного настроя" ко всем и ко всему, в ней нет. Но каким же он должен быть, этот настрой, если в ней не желают видеть личность, человека.

А Ликуева уже и вовсе не обращала на Лену внимания. Бросила фельдшеру и санитарке: "Переоденьте больную", чуть помедлив, добавила: "В первое отделение!". И взялась за изучение переданной санитаром со "Скорой" сопроводительной бумажки из диспансера.

— Пошли! — тронула Лену за плечо санитарка. — Ну, что теперь поделаешь, не горюй. Побудешь здесь немного, а там опять домой пойдешь…

Лена не протестовала. Слишком оглушительной была разразившаяся сейчас трагедия. Это было крушение всех надежд, полный крах всего, что ей удалось достичь за последнее время. Душа ее была пуста, как продуваемая всеми ветрами холодная безлюдная зимняя площадь. И только одна заблудившаяся мысль стучала в висках горячей волной: "Зачем жить? Зачем жить? Не хочу!"

В отделение Лена вошла в ветхом больничном халатике и в столь же ветхой рубашонке. И сразу перед ее глазами дикой каруселью поплыло все, от чего она избавлялась с таким неимоверным душевным трудом: вопящие рты, гнусная брань, смех, плач, стриженые головы, гноящиеся глаза, больные на кроватях и под кроватями…

Она опустилась на знакомые ступеньки около входной двери в отделение… И больные — почти все те же самые. Вот они окружают ее галдящей толпой: "Ленка! Ленка Ершова приехала!" — и тянут к ней руки…

А дальше произошло то, чего она подспудно боялась: не владея уже собой, она вскочила на ноги, и… зазвенели, рассыпаясь на мелкие осколки, оконные стекла. Брызнула из порезанной руки кровь. Кинулись врассыпную больные…

И снова, как несколько лет назад, на звон разбитого стекла слетелись, как воронья стая, санитарки, накинули ей на голову простыню, скрутили руки и потащили в надзорку, пиная и тыча кулаками в бока по дороге…

И вот уже снова раздетая догола и укутанная в мокрую ледяную простыню, прикрученная к кровати все теми же вонючими веревками, она лежит, уставясь в потолок, и медленно проваливается в небытие: аминазин — безотказное средство для усмирения.