Дурдом - Елена Стефанович

— Зачем же мне инвалидность? Я работать хочу!

— Ну, там будет видно. А сейчас — пора расходиться, товарищи. Беспрецедентный случай — уже половина десятого!

Кошкин провожал ее до самого дома. Но зайти отказался — понимал, что у Лены с матерью могут быть сейчас какие-то свои, очень личные разговоры и переживания.

— До завтра! — попрощалась Лена, стоя уже в открытой калитке, и неожиданно для самой себя ткнулась губами Сергею в лоб.

— До завтра! — счастливо завопил он и так крепко поцеловал ее в губы, что она задохнулась.

Очень захотелось ей верить в это самое ЗАВТРА.

Сразу после больницы, едва, как говорится, придя в себя, она решила зайти на радио. Радиожурналистика, как и журналистика вообще, интересовала ее давно. Случалось, слушая передачи, она злилась оттого, что так вяло, косноязычно идет в них разговор с героем очерка или зарисовки. Ей почему-то казалось, что у нее бы это получилось лучше.

Заикаясь и краснея от волнения, она стала что-то сбивчиво объяснять молодой редакторше — своей ровеснице. И та доброжелательно и спокойно ее выслушала, честно пытаясь понять, чего же все-таки хочет эта необычная посетительница.

— Что вы кончали? — спросила она у Елены.

— Я?.. что кончала?.. — Она вдруг решила, что откровенный разговор — самый правильный. Поймет ее эта благополучная редакторша — замечательно, не поймет — и бог с ней!

— Ничего я не закончила. Только восемь классов. Не пришлось учиться.

— "Не пришлось учиться"? Это в наше-то время? — брови Марины Григорьевны удивленно поднялись. — Но ведь вы совсем молоды! Что же помешало вам учиться?

И тут Елена, что называется, "выдала" о себе все. Вернее, самое основное. И — села, замолчав, спрятав от Марины Григорьевны глаза. Страшно было увидеть недоверие в ответ на свое больное, сокровенное.

К счастью, умной и чуткой оказалась эта красивая лицом редакторша: женским ли, просто ли человеческим чутьем, но поняла она, что правду рассказывает неожиданная посетительница. Хотя, конечно, все это звучало просто невероятно..

— Так, — после несколько затянувшегося молчания произнесла, наконец, Марина Григорьевна, — давайте договоримся с вами вот каким образом: попробуйте свои силы в конкретном деле, сделайте репортаж из ПТУ. О проблеме свободного времени среди учащихся. Сможете? Вот вам магнитофон. Это — "Репортер-6". Смотрите, как он работает…

Выйдя из радиокомитета, Елена, слегка сгибаясь под тяжестью портативного, но весьма увесистого магнитофона, решила, что в лепешку разобьется, а хорошую радиопередачу сделает.

Через день она пришла в молодежную редакцию с готовым материалом, намаявшись и с пэтэушниками, и с магнитофоном: пэтэушники оказались людьми крайне неразговорчивыми, а магнитофон — весьма капризным агрегатом.

Пока Марина Григорьевна читала исписанные крупным школьным почерком листы, Лена не находила себе места от сомнений: ей казалось, что редакторша так долго читает ее материал потому, что стесняется откровенно сказать, что принесла она никуда не годную писанину. Да и в самом-то деле, с чего это она решила, что радиожурналистика — доступное ей дело? Кто это сказал?..

— Кто вам помогал готовить этот материал? — неожиданно спросила она Елену.

— Никто… Я сама… А что, плохо?

— Хорошо. И даже очень. Во всяком случае, нетрадиционно, — добавила она. — Возьмите-ка вы еще одно задание…

Школьный репортаж она делала уже с большей уверенностью, что у нее непременно должно получиться.

И снова Марина Григорьевна, прочитав уже готовый материал, похвалила его.

Так начиналось ее сотрудничество с молодежной редакцией. Кто-нибудь назвал бы это невероятным, но уж так складывалось, что каждый выход в эфир был у Елены заметным.

Очень быстро, уверенно начала она нарабатывать себе журналистский авторитет. Находила с людьми нужный тон, и люди ей верили, открывались, и тогда на душе у нее был настоящий праздник: говорили с ней перед микрофоном искренне, душевно, открыто…

А несколько месяцев спустя Марина Григорьевна как-то буднично спросила ее:

— Лена, а вы не хотели бы поработать у нас в штате?

Она вспыхнула, растерялась как школьница:

— А как же я без образования? Меня ведь не примут!

— Примут. Раз я говорю — примут!

Так Елена стала штатным сотрудником молодежной редакции радио…

Весь опыт предыдущей жизни приучил ее к мысли, что в жизни всего нужно добиваться с боем, преодолевая всевозможные трудности. А тут — будто на блюдечке с голубой каемочкой — принесли и положили: на, мол, свою долю-долюшку по закону!..

Принять это как должное, привыкнуть к этому было очень сложно. Мешал след, оставленный в душе Елены психушкой. Еще много-много лет спустя ей приходилось постоянно кому-то доказывать, что и она чего-то стоит, что и она на свете живет не зря. Самое, пожалуй, ужасное для человека, побывавшего в состоянии униженности и задавленности — это сохраняющееся на долгие годы чувство собственной неполноценности, вечная неуверенность в себе, в своих силах.

Даже если Елена слышала от коллег добрые слова о себе, она мгновенно внутренне ощетинивалась, потому что ей казалось немыслимым, что кто-то может ее всерьез, от души похвалить. А если это не от души, значит, издевка! — так думалось ей частенько.

И, волей-неволей, за нею закреплялась репутация "способного, но странного человека", хотя она все время пыталась доказать окружающим обратное.

…Зато с Сережей Кошкиным после того памятного вечера, когда на областном литературном семинаре решилась ее судьба, ее отношения приобрели характер вполне определенный.

На другой день после консилиума он пришел к Ершовым. Долго сидели втроем — Елена, мать, Сергей, пили чай, сумерничали, хохотали так, что стекла в окнах дрожали, после всего пережитого все они немножко впали в полуистерическое состояние, все их реакции были немножко нервозны.

Так за столом и не заметили, как глухая ночь наступила. И уж как-то так получилось, что когда далеко заполночь он тихонько прокрался к ней из кухни, где мать на полу устроила ему постель, она его не прогнала.

Не прогнала, хотя еще совсем недавно не могла бы даже вообразить себе такого. Она даже не стыдилась этого, не чувствовала никаких угрызений совести, как будто все, что происходило между ними, назревало давно и было даже желанным.

Кошкин был настолько нежен и бережен с нею, что яростное отношение к мужчинам, которое Елена испытывала много лет подряд после пережитого в отрочестве насилия, вдруг оставило ее. Она впервые вроде бы почувствовала себя женщиной, и оказалось, что это — приятно.

Так стали они жить вместе: Сергей, Елена и мать. Несколько месяцев спустя они зарегистрировали брак, но фамилию Елена оставила свою. Сергей не настаивал, чтобы она стала Кошкиной, хотя, чувствовалось, его самолюбие задето.

Елена любила его, но какой-то уж чересчур спокойной, рассудочной любовью. Иногда ей даже казалось, что никакая это не любовь, а самое простое чувство человеческой благодарности к Сергею за поддержку, участие в самое трудное для неё время жизни. Такие мысли она старалась гнать, они ей самой казались кощунственными. А Сергей тонко улавливал ее сомнения. Часто она ловила на себе его недоумевающий, грустный, изучающий взгляд и тогда испуганно вздрагивала. Сергей явно чем-то мучился, что-то серьезно обдумывал…

Однажды Елена почувствовала, что в их семействе, кажется, скоро будет пополнение. Это и испугало, и обрадовало ее. В тот вечер она как раз хотела поговорить с Сергеем на эту тему. Но вечер и начался, и закончился совсем не так, как она рассчитывала…

— Скажи мне честно, — без всяких предисловий начал он разговор. — Ты ведь не любишь меня?

Елена глянула на него исподлобья и поняла, что просто не имеет права врать.

— Ты знаешь, — спокойно и твердо начала она, — я тебя, Сергей, очень и очень уважаю. А большего ты от меня, пожалуйста, не требуй. Я не знаю, что такое любовь. Может быть, я вообще никого и никогда не полюблю…

Они долго-долго сидели рядом, но между ними уже, казалось, пролегла неоглядная, непреодолимая пустыня.

Наконец Сергей молча поднялся, достал из-под кровати свой старенький чемодан и очень аккуратно, спокойно стал складывать туда свое барахлишко.

Она сидела, оцепенев… Наверное, ей следовало кричать и плакать, просить у Сергея прощения и проклинать его, но она лишь каменно, упорно молчала. Может быть, потому, что интуитивно понимала: его уход — самое правильное в их жизни…

Он стоял уже у порога с чемоданом, когда дверь отворилась и вошла мать. Бессильно упав на табуретку у входа, простонала:

— О-ой, ребята, да что же вы делаете-то, что ж вы задумали-то, мои хорошие! Сереженька, Ленушка, что вы делаете-то?…