Тонкая работа - Сара Уотерс

— У вас так ровно получается, — сказала, хотя именно сейчас было как раз наоборот. Я слишком затягивала нить, и стежки выходили неровные.

Но она стояла и больше ничего не говорила. Только вздохнула пару раз. Наверное, хотела что-то сказать мне, но не решилась. В конце концов она отошла.

И вот наша ловушка, о которой я так легкомысленно говорила и которую так усердно помогала устанавливать, наконец готова. Оставалось лишь чуть-чуть подождать — и она захлопнется. Джентльмен был нанят на должность секретаря мистера Лилли до конца апреля и намеревался соблюсти оговоренный срок.

(«Чтобы старик не мог меня обвинить в том, что я самолично разорвал контракт, — со смехом объяснял он мне, — когда выяснится, что я кое-что другое порвал».) Он заранее наметил день, когда должен будет уехать, вечером в самый последний день месяца, но, вместо того чтобы сесть на поезд и отбыть в Лондон, он, потянув время, вернется в дом, когда стемнеет, и заберет нас с Мод. Он должен умыкнуть ее по-тихому, чтобы никто ничего не заметил, и потом быстро повенчаться с ней, пока дядюшка не забил тревогу и не начал требовать ее назад. Он все продумал. Он не мог увезти ее в пролетке, потому что его остановят у ворот. Он придумал подогнать лодку и спуститься с невестой вниз по течению реки до какой-нибудь церквушки, где никто ее в глаза не видел и не узнает в ней племянницу мистера Лилли.

В наше время, чтобы обвенчаться, необходимо прожить в приходе не менее пятнадцати дней, но он и это уладил — у него все было схвачено. Спустя несколько дней после того, как Мод ответила ему согласием, он под каким-то надуманным предлогом сел на лошадь и отправился в Мейденхед. Там он получил специальное разрешение на брак — такое, по которому разрешалось заранее не объявлять о помолвке, — и поехал присматривать подходящую церковь. И нашел наконец — в таком глухом углу, что даже названия ему не было, во всяком случае так он нам сам сказал. Он сказал, что тамошний приходской священник пьет по-черному. А рядом с церковью есть домик, его владелица, вдова, разводит черномордых свиней. За два фунта она пообещала сдать ему комнату и поклясться кому угодно, что он жил там целый месяц.

Женщины, подобные ей, для такого обходительного джентльмена в лепешку готовы расшибиться. В тот вечер он вернулся в «Терновник», сияя, как начищенный пятак, и оттого казался еще красивее. Он сразу прошествовал к Мод в гостиную, усадил нас рядом и шепотом рассказал обо всех своих достижениях.

Когда он закончил, Мод стала белее полотна. Она в последнее время ничего не ела и заметно осунулась. Под глазами — черные тени.

— Три недели! — воскликнула она.

Мне казалось, я поняла, о чем она: ей осталось еще три недели, чтобы заставить себя полюбить его. Я почти видела, как она мысленно считает дни и думает.

Думает о том, что ждет ее на исходе этих дней.

Потому что она его так и не полюбила. Ей не нравились ни его поцелуи, ни касанья рук. Она каждый раз дергалась от страха, но, смирившись, позволяла ему приближаться, позволяла дотрагиваться до своего лица, до волос. Вначале я думала, он ее просто не понимает. А потом догадалась, что ему нравится ее замедленная реакция. Сначала он был с ней обходителен, потом настойчив, а потом, когда она чувствовала неловкость или смущение, он говорил:

— О, это жестоко! Вижу, вам доставляет удовольствие играть моими чувствами.

— Вовсе нет, — отвечала она. — Нет, с чего вы взяли?

— Думаю, вы не любите меня, как говорите.

— Не люблю вас?

— Не проявляете своих чувств. Может быть... — И тут он украдкой бросал на меня лукавый взгляд. — Может быть, есть кто-то, кто вам больше дорог?

И тогда она позволяла ему поцеловать себя, словно в подтверждение того, что он ошибается. В эти минуты она замирала и становилась как кукла. Чуть не плакала. И он принимался ее утешать. Называл себя бесчувственным чурбаном, говорил, что он ее не заслуживает, что должен уступить ее другому, более возвышенному человеку. После этих слов она снова разрешала себя поцеловать. Сидя у холодного окна, я слышала, как сливаются в поцелуе их губы, как рука его шарит под шуршащим бельем. Время от времени я поднимала глаза от вышивания — только чтобы удостовериться, что он не запугал ее до смерти. Но теперь я и сама не знала, что хуже — видеть, как она, едва дыша, прижимается губами к его бороде, или смотреть, как из ее широко открытых глаз катятся вниз по щекам крупные слезы.

— Почему бы вам не оставить ее в покое? — спросила я его как-то раз, когда ее вызвали из комнаты искать какую-то книжку для дяди. — Разве не ясно, что ей в тягость ваши приставания?

Он бросил на меня загадочный взгляд и удивленно поднял брови.

— В тягость, говоришь? Да она сама этого хочет.

— Она вас боится.

— Она сама себя боится. Эти девицы всегда так себя ведут. Хочет покочевряжиться — ну и пусть себе, все равно один конец.

И ухмыльнулся. Наверное, ему показалось, что он удачно пошутил.

— Ей нужно от вас только одно: чтобы вы увезли ее из «Терновника», — сказала я строго. — А о том, что будет дальше, она ровно ничего не знает.

— Все они так говорят, что ничего, мол, не знали, — сказал он, позевывая. — Хотя в глубине души, в мечтах, все прекрасно понимают. Всосали с молоком матери. Ты разве не слышала, как она ворочается и вздыхает в постели? Это она обо мне мечтает. Ты бы слушала повнимательней. Надо бы нам как-нибудь послушать вместе. Давай, а? Давай я сегодня вечером спрячусь в твоей комнате? Пусти меня — и вместе послушаем, как у нее сердчишко-то стучит. Отнесешь ей платье, а я погляжу из-за двери.

Я поняла, что он шутит. Не станет он рисковать всем ради такого удовольствия. Но пока он говорил, я живо представила всю картину: как он стоит, затаившись, у косяка, а я беру ее платье и открываю дверь к ней в спальню. Я покраснела и отвернулась.

— Вы не найдете моей комнаты, заплутаете.

— Найду, найду, не беспокойся. У меня есть рисованный план всего дома, Чарли дал. Хороший мальчик, разговорчивый.

Он недобро усмехнулся и по-хозяйски развалился на стуле.

— А что, затея интересная! Мы ничего плохого ей не сделаем. Я прокрадусь тихо, как мышка. Я умею. Я только гляну одним глазком, и все. Да она, небось, только об этом и мечтает, чтобы открыть глаза и увидеть меня рядом, как в известном стихотворении.[11]

Я вообще-то помнила много стихов. Все они были про воров, которых солдаты вырывают прямо из жарких объятий подружек и уводят на эшафот, и еще одно — про кошку, которую бросили в колодец. Я не поняла, какое стихотворение он имеет в виду, и это меня задело.

— Оставьте ее в покое, — сказала я.

Может, он почувствовал что-то такое в моем голосе, потому что после этих слов окинул меня оценивающим взглядом, и тон его стал радушнее.

— О, Сьюки, — сказал он, — ну что ты прикидываешься? Вспомни, где и с кем ты росла, — ты и мечтать не смела, что станешь прислугой у порядочной госпожи! И что ты из себя строишь? Представь, что миссис Саксби — и Неженка, и Джонни! — увидели бы тебя сейчас, что бы они сказали на твои ужимки?

— Сказали бы, что у меня жалостливое сердце, — ответила я, заводясь. — А что в этом плохого?

Теперь и он завелся:

— Черт побери! Жалостливое сердце у нее! На что оно такой девушке, как ты? Или как Неженка? Ее-то уж оно точно свело бы в могилу. — Он кивнул на дверь, за которой скрылась Мод. — Ты что, думаешь, — сказал он, — ей нужно твое сочувствие? Нет, ей нужны твои умелые руки — шнуровать корсет, делать прическу, выносить горшок, наконец! Ради бога, посмотри на себя, кто ты такая!

Я отвернулась, взяла с кресла шаль и принялась складывать ее. Он вырвал ее у меня из рук.

— И когда только ты научилась быть такой тихой и кроткой? Ну подумай, чем ты ей обязана? Послушай меня. Я знаю, какие люди ее окружают. Я сам один из них. Только не говори, что она держит тебя в «Терновнике» из милости или что ты оказалась здесь по зову сердца! В конце концов, так называемое сердце у тебя как и у нее, как и у меня, как и у всех прочих. Как счетчики, какие ты, наверное, видела на газовых колонках: работают и стучат, только если бросишь монетку. Неужели миссис Саксби тебя этому не научила?

— Миссис Саксби многому меня научила, — ответила я ему, — только не тому, о чем вы сейчас говорите.

— Миссис Саксби слишком с тобой нянчилась, — заметил он. — И правильно ребята в Боро называли тебя тупой. Жизни не знаешь. Пора переучивать.

И погрозил мне кулаком.

— Да пошел ты! — огрызнулась я.

Щеки его над ухоженными усами стали пунцовыми — я уж решила, сейчас он вскочит и ударит меня. Но он, наклонившись вперед, ухватился за ручку моего кресла и тихо проговорил:

— Только покажи еще раз свой характер — и ты мигом вылетишь отсюда, Сьюки. Поняла меня? Я достаточно далеко зашел и могу, в конце концов, обойтись без твоей помощи. Она сделает все, что я ей скажу. Допустим, моя няня, что живет в Лондоне, внезапно заболеет и позовет племянницу назад — ухаживать за ней. Что ты тогда будешь делать? Наденешь свое старое платье и вернешься на Лэнт-стрит ни с чем?