Длиной в неизвестность - Вокари Ли

сквозь плёнку страха, заражающего лёгкие быстрее беззлобного гриппа, искал себя без возможности попробовать жизнь на вкус, почувствовать кожей холод, порывы ветра и влагу дождя и не кутаться в стослойные куртки. Он не знал, как реагировал на обстоятельства, позволяя чужой реакции делать всё за него, впадал в ступор, когда сталкивался с новыми, не успевшими закрепиться в подсознании, эмоциями. Тору долгие годы ненавидел беспомощное отражение в зеркале, смотрящее на него побитым щенячьим взглядом. Он ненавидел себя, желал себе смерти и при этом до мурашек её боялся. Боялся не успеть пожить самостоятельно, в своём теле, со своей душой, не варясь в перенасыщенных водах чужого восприятия. Тору столько лет ненавидел то, что считал собой, но никогда не имел возможности познакомиться со своей сутью.

Его суть по-прежнему любила рисовать бессмысленно и бесперспективно, любила делиться с бумагой искренностью, слушать песни на трёх гитарных аккордах и иногда приходить домой во втором часу ночи. Корень его проблем был не в спрятанной за слоями тёплой одежды и подушек безопасности сути, но в злосчастных сообщениях — мог ли он после пришедшего осознания испытывать к ним или к их отправителю жалость?

Тору боялся, что жизнь сыграет с ним злую шутку, поэтому никогда не произносил этого вслух, но всегда держал в мыслях: сейчас он был по-настоящему Живым. Именно здесь таилось противоречие отношения к смерти: он желал её, потому что боялся прожить десятки лет в страхе и безответственности, и боялся её, потому что желал увидеть жизнь своими глазами.

Если поцелуй Киры мог превратить уродливую лягушку в прекрасного принца, он готов был целовать её днём и вечером, питаясь ниспосланным свыше лекарством.

— Подаришь мне что-нибудь? — Юра подошёл сзади, и Тору, вздрогнув от неожиданности, сделал мазок слишком толстым и грузным.

— Я испортил это, — он показал на выступившую за условный контур полосу, — из-за тебя, между прочим.

— Тогда подари, — Юра схватил Тору за запястье и приложил его ладонь к листу. Краска размазалась ещё больше, расходясь цветными подтёками.

— Ты…

Тору гневно задёргался, сопротивляясь, но с каждым движением ухудшал ситуацию. На мгновение ему показалось, что испорченная Юриным безрассудством абстракция всё больше походила на стройную композицию — будто архитектура плавного модерна выливалась в строгий классицизм. Он замер, боясь окончательно испортить работу до того, что её нельзя будет без стыда подарить даже Юре.

Тору поднял взгляд от картины: зарябило вспышками и цветными разводами. Приблизившись, Юра посмотрел на него — в сгущающихся красках вечера голубые глаза показались особенно холодными. Вдох замер в груди, так и не дойдя до лёгких.

— Страшно? — Юра резко отстранился и отпустил сжимаемую руку.

Тору коснулся его лица испачканной ладонью и оставил на щеке смазанный цветной след.

— Ах ты вот так, — Юра, схватив кисть, мазнул ею по лбу Тору. Краска каплей собралась у переносицы и плавной дорожкой стекла вниз. Тору вытер с лица лишнюю влагу и, набрав краски на палец, попытался достать до Юриного лица, но тот увернулся от касания, вбежав в комнату. Тору встал со стула и на затёкших ногах поплёлся за ним, каждым шагом чувствуя нарастающее покалывание. Юра пользовался выигрышным положением, дразнил и, ловко находя подходящий момент, успевал оставить на Тору новые отметины.

Краска летела по сторонам, пачкала обои, ковры и мебель — мрачные постеры за мгновение стали цветными. Тору повалил Юру в кресло, навис сверху и, едва держась за опору одной рукой, второй выводил на его лице узоры. Поначалу Юра сопротивлялся, но после, смирившись, позволил разрисовать себя и превратить в стену для граффити.

— Этого добивался? — шутливо спросил Тору. — Нравится?

— Нисколько, — фыркнул Юра, всем видом показывая недовольство.

— Ты мог скинуть меня с себя в одно движение. Нравится, значит.

— Ты больше нравишься. Весёленький такой, цветной.

Тору застыл, вопросительно смотря на Юру. Юра, улыбнувшись, брызнул на его лицо краской, оставшейся на кисти.

— Дурак, — Тору выпрямился и отошёл на пару шагов. Юра, как ни в чем не бывало, потянулся в кресле и ощупал пальцами цветное лицо.

Сердце Тору колотилось до боли быстро. В голове всё ещё звучало холодно-сжатое «…нравишься». Не такое, как от Мисаки Рин или Киры.

— И ситуация какая-то дурацкая получилась, — добавил он, придя в себя, — фу.

— И уши у тебя покраснели, потому что я краской испачкал, да?

Тору возмущённо выдохнул. Слова спутались на языке, оставаясь внутри невнятными обрывками фраз. Юра ушёл умываться, оставив его наедине с мучительно острым мыслительным вихрем.

Тору боялся осознавать и опустошённым взглядом смотрел на перепачканные лица рок звёзд. Впервые — ему больше не было страшно признать — опустошение оставляло на душе приятную лёгкость. Мысли смешивались с доносящимся из ванной шумом воды и стекали прочь, унося с собой надежду на честность.

Тору коснулся ушей липкими от краски пальцами — он был бессовестным и безнадёжным лжецом.

Шаг тринадцатый. Упрямство

Декабрь плавно подошёл к концу. Москва заметно преобразилась: яркость опавших листьев сменилась грязно-серым покровом, хмурое дождливое небо — розоватыми снежными облаками. Унылые здания загорелись красками: цветные огни мигали перед глазами сплошным ковром, ненадолго возвращающим в наивность ушедшего детства. На улицах всё чаще играла музыка, в воздухе укреплялось предвкушение нового года, новых надежд и возможностей.

Тору подолгу рассматривал предпраздничные декорации, искал в них следы тоскливого прошлого и, не находя, делил с окружающими радость приближающихся выходных. За праздниками ждали экзамены и ещё более тяжёлый, чем текущий, семестр, но всё это было там, далеко, за гранью трогательного волшебства.

Русские люди всегда праздновали Новый год по-особенному — Тору успел привыкнуть к застольям, оливье и холодцу, но никак не мог прочувствовать в себе дух, который пропитывал декабрьскую атмосферу России.

В один из вечеров, вдохновившись нарядами улиц, Тору уверенно заявил, что им пора украшать дом. Юра кивнул, сказал что-то неопределённое и неуверенное, но найденные Тору гирлянды, мишуру и щуплую искусственную ёлку отложил в шкаф «до лучших времен». Что он подразумевал под «лучшими временами», Юра не ответил и, как выяснилось позже, всерьёз никогда не собирался заниматься такой ерундой. Ближе к концу декабря он целыми днями был занят работой и едва успевал совмещать спонтанно возникающие дела с учёбой: заказов было много, времени — становилось всё меньше. Тору не раз предлагал свою помощь, но Юра поручал ему бытовые вопросы и относился к себе всё так же безжалостно: ел один раз в день, вставал до шести утра и так часто молился, что Тору постепенно начинал узнавать обрывки священных писаний.

— Я не праздную Новый год, чего ты пристал, — выдохнул Юра, откладывая ноутбук.