Русалья неделя - Елена Воздвиженская

А она всё сидит, хохочет – ну как есть блаженная. А сама красивая такая, я ж успел разглядеть-то, тогда ещё глаза востры были – волосы у ей длинные, ниже пят, глаза светлые, голубые вроде, стройная, только бледная больно уж, вся белая, как снег.

Кричу ей:

– Спускайся, я тебе свою куртку дам, до деревни провожу. Где живёшь ты?

– Тут и живу, на озере лесном, – отвечает.

Вот дурёха.

Гляжу, не спускается. А, ну тебя, думаю, что мне век тут стоять?

Развернулся и зашагал прочь.

А она кричит вслед:

– Погоди, оставайся со мной!

– Простите, – говорю, – Барышня, не могу я в лесу жить нагишом.

– Ну, – отвечает она мне каким-то другим нехорошим голосом, – Сам не хочешь оставаться со мной, так я заставлю!

Оглянулся я назад, сказать ей, чтоб не дурила и спускалась с дерева, и тут такое вижу…

– Что? – спросил я в нетерпении, думая услышать продолжение о том, как дед с той девкой всё же познакомился.

– Ой, Петруня, такое я увидел, что после в лес год ходить боялся. Повернулся я, а лицо у девки всё синюшное сделалось, глаза серые, мутные, что у рыбы мёртвой, оскалилась она и хохочет. Да это ещё пол беды, вот после того, что потом началось и бросился я бежать, сломя голову, не разбирая дороги и бежал, пока до деревни не добежал, там у Васькиной избы и свалился наземь без сознанья.

– Что за ещё половина беды-то, дед?

– Та девка принялась по деревьям скакать – с дерева на дерево, с дерева на дерево. Знаешь, вот как обезьян по телевизору кажут, только ведь тогда мы тех обезьян не видели и знать не знали, что так можно. А деревья причём не близко стояли, там навроде круглой полянки было, так вот, девка та через всю поляну перелетала. Бог знает как я тогда убежать сумел? Может она к месту своему привязана, и далёко не может уходить, этого не знаю.

– Так может то ведьма была? – спросил я.

– Нет, Петруня, русалка это была, это точно. По лицу её я понял. Это лицо утопленницы было. Так то вот. А ты говоришь с хвостами, с хвостами…

Мы с дедом ещё немного посидели на лавке и отправились по домам, спать. И снилось мне в ту ночь лесное озеро, и девушки, водившие на берегу хоровод при свете полной луны.

Хлопотун

В тот вечер мы с дедом Колей засиделись допоздна в моём саду. Беседка, которую построил я позапрошлым летом, освещалась керосиновой лампой. Уже опустились летние сумерки, по крыше беседки шуршали ветви яблонь, во дворах, то тут, то там, лаяли собаки. Деревня погружалась в тишину, наступала ночь. Где-то вдалеке громыхнуло, и на самом горизонте небо озарилось всполохом приближающейся грозы.

– Вот в таку-то ночь я с Хлопотуном и повстречался однажды, – задумчиво протянул дед Коля.

– С кем? – не понял я.

– Али не слыхал про такого – Хлопотун?

– Ни разу, – ответил я, – Расскажи, дед Коля, до грозы ещё минут пятнадцать-двадцать точно есть в запасе.

– Уж не знай, обернусь ли за это время, – протянул с сомнением сосед.

Я улыбнулся, тут же вспомнив, что байки деда Коли обычно растягивались на весь вечер. Рассказчик он был знатный.

Дед Коля глянул туда, где то и дело сверкали вдалеке молнии и ответил:

– Ладно, слушай, Петруша. Давно это было. Мне тогда годов семнадцать, поди-ка, было или около того. И жил у нас в деревне колдун. Афанасием звали. Виду был страшного – чёрный, косматый, росту высокого, глаза голубые-голубые, как лёд, прозрачные, взглянет на тебя и насквозь прошибёт. Боялись люди одного его взгляда, обходить стороной старались и не перечить с ним не в чём.

Ходили к нему только по великой нужде, когда выхода не было, да и не только наши, с других краёв приезжал народ. Афанасий знатный колдун был, конечно, всё умел – пропавших отыскивал, порчу снимал, а мог и наоборот навести, это кому что надобно, грозу мог наслать, дождь вызвать. Только больше-то злое он творил. А ежели что доброе и делал, то после оборачивалось это людям так, что не знай, что и лучше было бы. То горе, старое, или же это, новое. Плата это была за обращение к бесам.

Сказывали, будто по ночам он оборачивается белым, как снег, конём и ходит по деревне. После сумерек никто старался из дома не выходить и по деревне не шатались, боялись колдуна встретить в таком обличье. Однажды бабка Софья, что у погоста жила, видела, как белый конь между могил ходил, да что-то вынюхивал, а после встал и давай одну из могил рыть.

Утром-то люди пошли поглядеть, правду ли бабка Софья у колодца утром сказала али набрехала, пришли на погост, а там и точно могила разворочена, да свежая. Витька, мужик лет сорока, утоп на днях. Вот его-то могилу и разрыл белый конь. Мужики заровняли всё, привели в божеский вид, перекрестились да ушли. А бабка Софья на следующий день и слегла. Пришли наши бабы к ней, увидев, что нет её утром у колодца. А она на полу лежит, разбило её, бормочет что-то, не разобрать.

Ну бабы её в кровать-то уложили да за фельшером побежали. Был он один на несколько деревень и сёл. Жил в соседней деревне. Тот пришёл, осмотрел, головой покачал, сказал, что надо в город бабку Софью везти, в больницу. Пока лошадь искали, бабка Софья вдруг и заговорила. И вот что поведала она бабам, собравшимся у неё в избе. Дескать ночью не спалось ей как всегда, старость, что с неё взять. Ну, и сидела она, пряла. Тут вдруг в дверь постучали. Тихо так, робко. Удивилась бабка, испугалась даже – кто об эту пору станет шататься? А в дверь снова стучат.

Она тихонько в сенцы дверь отворила и спрашивает:

– Кто тама?

А ей с крыльца и отвечают:

– Открой, бабка Софья, холодно мне.

А голос такой утробный, глухой, и знакомый вроде, а чей, понять не может. Испугалась бабка, спрашивает:

– Да ты кто?

– Да я же это, Витька, сосед твой.

Бабка Софья так и села, в ту же минуту голос узнала. Это и правда Витёк был, сосед её. Дак ведь утоп он намедни. Заползла бабка в дом, ног не чуя, к окошку приникла и тихонько выглянула во двор. А там, на крыльце, как есть Витька и стоит, лицо чёрное, распухшее, живот вздулся, глаза как у лягушки выкатились. Бабка и потеряла сознание.

Утром очнулась, лежит она на полу, попыталась встать и не смогла. Так и лежала, пока бабы не пришли. А вот как дверь открытой оказалась, того она не могла взять в толк, ведь она Витьке не открыла. Увезли бабку в город, да только не поправилась уж она больше, померла в больнице-то.

И вот колдуна не стало. Обрадовались все, слов нет как! Думали вздохнут теперь свободно. Нашли Афанасия бездыханным у ворот своего дома. Пастух утром стадо погнал на луга, да и увидел эту картину. Созвал срочно деревенских. Сбежался народ. И видят – лежит Афанасий в своих воротах, головой на двор, половина тела во дворе, по пояс, а ниже пояса за воротами. Люди поначалу и тронуть его боялись. Потом глядят – вроде не дышит. Ну и подошли, куда деваться, не оставлять же его так. Хоронить надо, как никак. И вдруг видят – а у колдуна вместо одной ноги копыто торчит из штанины. Не успел из коня в человека оборотиться, помер.

Бабы вскрикнули, глаза платками закрыли, заохали. А мужики, хоть и испугались, но виду не показали. И вот как стали его подымать, так изо рта у него выскользнула змея чёрная-пречёрная, как смоль, и скользнула в кусты. Мужики, было, за лопатой, чтоб её перерубить, да пока бегали – змеи уж и след простыл, уползла. Ну, значит похоронили колдуна в тот же день, затягивать не стали. И не на погосте, конечно, такой всех усопших переворошит-перебудит, покоя земле не даст. Нельзя таких с добрыми-то людьми