Русалья неделя - Елена Воздвиженская

ухватить. И Манечка ждёт. Вот показались из бутона крохотные язычки пламени, заплясали, запрыгали. Нет, рано ещё. Не будет проку от такого цветка. Надо чтобы весь вышел. И лишь только раскрылся бутон полностью, расцвёл огненными лепестками, как выскочила из-под подола Болотницы махонькая девчушечка, сорвала цвет, да и кинулась прочь.

Взвыла сила нечистая, полетела, побежала, поползла за беглянкой. И Болотница рядом бежит, громче всех кричит:

– Держи её, держи!

Но помнит Манечка наказ – не оглядываться, не останавливаться, знай себе бежит. А нечисть вокруг кружит, лает, воет, хрюкает, рычит. Страшно-о-о! Из последних сил Манечка терпит. И вдруг смолкло всё разом. Что такое?

– Первые петухи пропели, – еле дыша ответила ей Болотница, останавливаясь рядом, – Всё, стой.

Остановилась Манечка, дышит тяжело.

– Ай, и молодец ты девка! – восхитилась Болотница, – Така маненька, а не испугалась этой своры. За то сдержу я своё слово, выведу тебя в мир Божий. А то, поди, со мной останешься? Уж больно ты шустра. Я тебя всему обучу, хорошо жить станем.

– Нет уж, – отвечает Манечка, – Домой веди.

Взяла старушонка у Маняши цвет огненный, за пазуху спрятала, и пошли они не спеша по тропке, да с первыми лучами солнца и вышли на опушку. А там внизу, под холмом, и дом родной.

– Ну беги, – сказала Болотница, – Да коли надумаешь ко мне на болото пожаловать, милости просим, всегда тебе рады!

– Спасибо, бабушка! – ответила Манечка и побежала с горки, да на луг, да к родному порогу. А там ищут её все, слезами заливаются. Обрадовались!

С той поры много лет минуло. Манечка та уже сама старушкой стала, да вот диво – как на болото за ягодой не пойдёт, так всегда у неё в корзине самые крупные, самые лучшие ягодки – морошка медовая, прозрачная, клюковка алая, черничка, сизым дымком подёрнутая, брусничка бусинами рассыпными. Помнила, видать, Болотница доброе дело, и в долгу не оставалась.

Ряженые

– То не мёртвый, не живой, между энтим и тем миром, – говаривала бабушка Вареньке, когда та была ещё совсем маленькой, – Всяко может в эти дни случиться, начеку следует быть. Под теми масками порой не только люди прячутся…

Зимний вечер опустился на село. Морозец покусывал щёчки, хрусткий снег скрипел под валенками, светло и радостно было на улице от яркого лунного света, заливавшего всё кругом. В окнах домов приветливо и тепло светились оконца. Святки нынче. Молодёжь колядует. И Варенька с ними, ей уже шестнадцатый годок пошёл, заневестилась.

Подружки-хохотушки вырядились кто кем – цыганкой с дитём, обернули полешек в платочек, спеленали, вот тебе и младенец; журавушкой – клюв из палок соорудили, на голову солому да перья водрузили; страшной бабою – лицо сажей и белилами вымазали, драным чёрным платком обмотались, волосы распустили, ох и рожа!

Парни те тоже выдумщики, кто в коровьей шкуре с рогами, кто чёртом вырядился, кто волком в тулупе, вывернутом мехом наружу, лица чёрные от сажи, красные от свёклы, где – кто и не разберёшь. С гармонями, с колокольчиками, с трещотками шла ватага по селу и напевала колядки:

– Родилась коляда

Накануне Рождества,

За горою за крутою,

За рекою за быстрою,

Стоят леса дремучие,

Во тех лесах огни горят,

Огни горят пылающие,

Вокруг огней люди стоят,

Люди стоят колядуют:

«Ой коляда, коляда,

Ты бываешь, коляда,

Накануне Рождества».

Идут, звезду бумажную на шесте высоком несут, пляшут, в колокольчики звенят, да в дудочки дудят, ох, и шуму. Парни на девушек заглядываются, подмигивают, посмеиваются. Девушки им пальчиком грозят, чтобы хулиганили, да меру знали, не забывались. А Митрошка всё вокруг одной девицы увивается. Тулупчик на ей навыворот, платок на голове цветастый, фигуриста да высока, волосы цвета воронова крыла распустила чуть не до пят, а на лице маска – поди угадай, кто перед тобой. Да и волос таких небывалой красоты и нет ни у кого в их селе. Блестят они в лунном свете, что чёрное золото.

Митрошка совсем голову потерял. То спереди забежит, то сбоку подскочит к незнакомке, а та и не глядит в его сторону, ровно нет его. Расстроился Митрошка. Всем весело, а он голову повесил. Приметила это Варенька, они с Митрошкой с малых лет друзья не разлей вода, в соседях живут, всю жизнь дружат, подошла к нему.

– Ты чего, Митрофан, невесел, чего нос повесил?

Ничего не ответил Митрошка, только вздохнул, да на красавицу взгляд бросил.

Да Вареньке и того достаточно, смекнула она отчего дружок её печален.

– Вон что, – говорит она ему, – Дак ты бы подошёл, заговорил.

– Да подходил уж я, – отвечает Митрофан, – Она и слушать меня не хочет, не глядит даже. Да кто это, не пойму? В гости что ли к кому приехала? Не узнаю я её. Не наша девка-то.

– Не наша, – согласилась Варенька, приглядевшись к незнакомке в цветастом платке, – Ну да не горюй, прознаю я про то.

Повеселел малость Митрошка, знает, что Варенька слово держит крепко, не гляди, что девка. Слову своему хозяйка. Пошёл с парнями колядки петь, а сам нет-нет, да поглядывает в сторону черноволосой красавицы. Варенька же принялась расспрашивать, чья это девка. У одной подружки спросила – не знает, у другой – то же самое. И остальные не знают, кажной друг на друга кажет:

– Это к Пестрецовым родня приехала.

– Это к тётке Матрёне племяшка прикатила.

Поди разберись, что за девица!

А тем временем дошли и до окраины. Там последняя изба стояла, дядьки Ивана. Шумною гурьбой ввалились ряженые во двор, заполонили всё кругом, шум да гам, смех и пение. Застучали в окно. Дядька Иван вышел на крыльцо, запели девки да парни ему колядку.

Тут Митрошку за локоть кто-то взял. Обернулся он – батюшки мои, да ведь это черноволосая! От неожиданности парень аж смутился, покраснел, как рак, благо рожа без того красная, свёклой вымазана, не разобрать.

– Что, Митрофанушка, бают познакомиться ты хотел со мною?

А сама хохочет, и смех её, как колокольчик звенит. Ещё больше смутился Митрошка.

– Хотел, – только и сумел из себя выдавить.

– Так что же стоишь столбом? Айда поговорим, пойдём за ворота, тут шумно больно, не слыхать ничего.

Вышли они на улицу.

– Прогуляемся что ли? – говорит девица.

– Отчего не прогуляться, – отвечает Митрошка, а сам рад-радёхонек, что всё складывается, как он хотел. Обратила всё же она на него вниманье, наверное для проформы просто нос поворотила, девки-то они такие.

– А ты к кому приехала? – спрашивает сам, – Не из нашенских ты, я тебя раньше не видел.

– Я тётки Лукерьи дочка.

– Брешешь! У Лукерьи три сына, да все уж семейные давно, и сама она померла ведь уже.

– А я младшенькая.

– Нет у них дочки, – стоит на своём Митрошка, – Скажи чья ты?

А девица на своём стоит.

– Ну, и ладно, – думает Митрошка, – Не хочет сказывать и не надо, потом разузнаю, куда она денется.

И пошли они с девицей по улице, то да сё, беседуют о всяком о разном. Далёко ушли от своих.

– Может к нашим вернёмся? – спрашивает Митрошка.

– Али тебе со мной скучно? – обиделась девица, – Хочешь, так ступай.

– Да нет, я уж с тобой лучше.

Вот дошли они до другой окраины села, дальше поле да кладбище.

– Давай кругом села обойдём? – говорит девка.

– Пойдём лучше обратно, наши сейчас в избу пойдут, гулять-пировать станут, плясать да угощаться.

– Да что ты заладил? Я тебя не держу, хочешь есть, так иди.

– Не серчай, я ведь так, к слову, думал холодно тебе.

– Не холодно, – отвечает девица, – Дак идём что ли?

– Идём.

Пошли они вкруг села. А уже и мороз стал донимать, да стыдно Митрошке в том признаться, что он хуже девки что ли? Тихо за селом, собаки лишь во дворах перелаиваются. Луна на небе круглая, бледная, залила всё мертвенным своим светом, звёзды мерцают на чёрном ледяном небе, снега кругом…

– Как зовут-то тебя? –