Клад вечных странников - Елена Арсеньева

– Господин Быстров, помнится мне, настаивал на полнейшей интимности премьеры, – ошарашенно пробормотал доктор.

– Совершенно верно, – кивнул зам. – Когда речь шла о первой операции на первой леди. Однако обстоятельства изменились. И мы должны извлечь из сложившейся ситуации максимум пользы.

– Мы так не договаривались! – возмутился Воробьев. – И я категорически отказываюсь…

– Это ваше право – отказаться, – перебил зам. – Более того, вы вправе взять и расторгнуть контракт…

Доктор Воробьев прикусил язык.

Настала минута молчания. Потом вторая, плавно переходящая в третью.

– Они что, у меня над душой стоять будут? – наконец выдавил доктор, угрюмо глядя в пол. – С телекамерами?! Тогда я за итог не ручаюсь.

– Думаю, что достаточно будет фиксации исходного материала и конечного результата. Ну, может быть, еще один-два кадра в процессе, чтобы у зрителя не возникло ощущения грубой подмены уродины супермоделью. Но вот на чем господин Быстров настаивал категорически, так это на полной неузнаваемости пациентки после операции. Так и сказал: «Пусть, мол, родная мать ее не узнает!» Надеюсь, вы сумеете обеспечить это, доктор? В интересах самой клиентки, прежде всего, потому что там, конечно… есть над чем поработать!

Эти его слова, в которых звучала нескрываемая злорадная ухмылка, доктор вспомнил через полчаса, когда первый этап съемки уже остался позади и он наконец остался один на один с пациенткой.

Она полулежала в кресле, с тревогой следя за каждым движением доктора, а он с непроницаемым видом вводил в компьютер параметры пациентки, исподтишка наблюдая за этим столь значимым для него лицом.

Волосы девушки были упрятаны под гладкую белую повязку. Ничего нового это не добавило в ее лицо, потому что она, к сожалению, так и ходила: с прилизанными волосами, связанными в неуклюжий узелок на затылке. Эта прическа, которую доктор Воробьев вообще-то считал одной из самых красивых, категорически не шла к ее лицу с широковатыми скулами и слишком высоким лбом. Причем на висках волосы были так туго натянуты, что глаза казались слишком узкими. А глаза у клиентки – ее звали, запомнил доктор, Катерина Старостина – были чудного, туманного серого цвета.

Он улыбнулся испуганной девушке и внезапно ощутил, что у него сделалось превосходное настроение.

Ах вот оно что! Ему нравится эта девушка. Дурнушка, конечно, но только на первый взгляд. Беда в том, что она совершенно, ну отчаянно не умеет украсить себя, воспользоваться природной красотой своих странных глаз, нервных бровей, которые придают такую страстность этому холодному, высокому лбу, не умеет дерзко задирать свой простенький носик, капризно играть губами и смягчать улыбкой слишком, может быть, сильный подбородок. Поразительное пренебрежение к себе! И волосы прекрасные – тонкие, легкие, послушные. Просто грех комкать их в невыразительный узел.

«Оставлю тот же пепельный цвет, – подумал доктор, моделируя на компьютере новый образ. – Ну, может быть, чуть оживлю золотом. Строго говоря, ей нужен совсем не я. Ей нужен хороший визажист, консультант-парикмахер, модельер, который отучил бы ее носить эти нелепые, сто лет назад вышедшие из моды балахоны, которые болтаются на ней правда что как на вешалке. По такой фигуре, как у этой Катерины Старостиной, подиум плачет! И лицо у нее, может быть, и не классическое, зато очень стильное! Ее нужно не переделывать, а изменять. Воспитывать в ней чувство красоты, а главное – восхищение собственной внешностью. Без этого все усилия визажистов, модельеров и парикмахеров будут обречены на провал. Если женщина себя не любит, она по жизни обречена быть некрасивой. Но, может быть, Катерина Старостина не любит себя потому, что ее не любит никто другой? Может быть, она просто не знает, что достойна любви?»

На миг доктор Воробьев остро пожалел, что не он будет тем единственным, который впервые скажет этой забывшей себя женщине о ее красоте, напоминающей неброскую прелесть полевого цветка. Но, во-первых, он был давно и очень счастливо женат; во-вторых, его сын в прошлом году удостоил родителей почетного звания бабушки и деда. Ну а в-третьих… В-третьих, ничего, кроме того, что он – не Он!

«Да здесь применять селеностероиды – все равно что василек в розу переделывать, – подумал доктор Воробьев. – Разве что чуть-чуть, самую малость, чтобы она наконец поняла, какой может быть при некотором напряжении сил…»

И вдруг его холодком пробрало. Чуть-чуть, самую малость… Это все очень мило, конечно, однако как согласовать его благие намерения с категорической установкой господина Быстрова на родную мать, которая ни в коем случае не должна узнать свое собственное дитятко?

Деваться некуда. Придется сказку сделать былью. «Попал в стаю – не вой, так хоть беги», – вспомнил он любимую поговорку отца. Придется, видимо, делать и то и другое…

Перевел взгляд на Катерину, которая закрыла глаза, совершенно смирившись со своей участью.

Э-э, да она уснула. Наверное, сморило напряжение перед неизвестностью. Ну что ж, тем лучше. Может быть, она спит и видит, как бы побыстрее и покардинальнее измениться. Дай-то бог!

Доктор Воробьев насупился и принялся вводить в компьютер команды для селеностероидов. Сначала пальцы его то и дело нерешительно замирали над клавиатурой, но постепенно он забыл обо всех колебаниях и с головой нырнул в работу.

В конце концов, он ждал этого мгновения столько времени! Его первая операция… Доктор Воробьев не мог сделать ее без божества, без вдохновения. Да и вообще, о чем речь? Селеностероиды – это ведь не пожизненная каторга. Отнюдь не пожизненная!

Ничто не вечно!

Еще какое-то мгновение Ирина всматривалась в недвижимую фигуру Сергея, а потом оперлась о подоконник и выскочила вон. Болью резануло ладони и колено, которым она задела раму, но Ирина тотчас забыла об этом. Ноги подкашивались.

«Нет… нет… нет…»

Каждый шаг отдавался в голове болью. Казалось, она не бежит, а еле плетется, путаясь в траве. Смутно видела маячивших впереди Петра и Виталю, которые тоже спешили к Сергею.

Нет! Она должна их опередить! Она должна быть рядом с ним первой… единственной!

Добежала, рухнула на колени:

– Сережа!

И подавилась криком, встретив его взгляд.

Изумление, бог ты мой, какое изумление и растерянность в этих светлых глазах! Это было первое впечатление. Потом вдруг дошло: значит, он жив!

Прижала руки к груди, давя рвущееся рыдание.

– Ты что? – тихо спросил Сергей. – Что случилось?

– Ты упал… упал… – с трудом справляясь с прыгающими губами, выдохнула Ирина. – Я думала…

– Правильно сделал, что упал, – раздался голос Петра. – Не упал – разорвало бы осколками. А вот что залежался… я тоже струхнул: думал, зацепило тебя.

– Залежался, – проворчал Сергей, садясь и искоса поглядывая на Ирину. – Это мы уже сколько часов на ногах, а человеку и прилечь на минуточку нельзя! Просто позволил себе маленькую паузу, а вы уж…

– Ладно, ладно, вставай, трюкач, – усмехнулся Петр, протягивая ему руку и сильным рывком вздергивая с земли. – Хорошая у тебя все-таки зажигалочка. Честно говоря, я до последней минуты не верил, что ты серьезно говоришь. Думал, так, шуточки. А стреляешь ты отменно!

– Ой, Сереженька, это просто потрясающе! – заверещала Маришка, которую, конечно, не преминули черти принести. Вильнула широким, замызгавшимся за нелегкий нынешний день подолом рядом с коленопреклоненной Ириной – и та вдруг услышала торопливый шепоток: – Да вставай же, не смеши людей!

Не поверив ушам, подняла затуманенный взор, но Маришка уже виляла бедрами, прикрывая собой Ирину, и аж приплясывала, причитая:

– Неужели ваша зажигалка – это все ж таки пистолет? Боевое оружие! Вот это да! Дайте посмотреть! В самом деле! Да вы только поглядите, люди добрые! И где, интересно, такие делают? В Америке, конечно?

– Да нет, отечественные умельцы мастерят, – отозвался Сергей.

– Сбавь тон, – угрюмо попросил Петр Маришку. – В ушах звенит.

– От ваших взрывов уже давно у всех звенит! – не осталась в долгу языкастая, и Ирина вдруг увидела, как она, спрятав левую руку за спину, сделала нетерпеливый жест, как если бы поднимала что-то.

Ага, это Маришка ей сигналит. Ирина тяжело оперлась в траву руками и начала с усилием поднимать непослушное тело.

Чьи-то руки сильно обхватили за талию, потянули вверх, помогли утвердиться на ногах.

– Ирка, ты что, с ума сошла? – прошептал кто-то ошеломленно.

Она обернулась и увидела Виталю.

– Да ты знаешь, кто… ты могла бы любого выбрать, а ты…

Глаза ее немедленно заплыли слезами, губы запрыгали:

– Виталя, я не виновата! Я сама не знала, но как-то так само получилось.

– А зачем же ты мне голову морочила? И Пашке? – обиженно протянул Виталя. – Он, между прочим, к тебе чуть ли не присвататься намеревался, сам мне говорил!