Клад вечных странников - Елена Арсеньева

Маришка поджала губы, отвела глаза.

Баба Ксеня торопливо обмахнулась крестом:

– Хватит тебе пугать. Ох, ну ладно, – вздохнула устало. – Пошла я, уж покличу девчат, так и быть. Начнем гарь… даст Бог, спасемся!

И она побрела по улице, изредка оглядываясь на Петра, словно надеясь, что он переменит решение.

– Ты уверен, что больше никак нельзя? – спросила Маришка, и в ее голосе Ирина отчетливо различила молящие нотки.

– Уверен. В таком деле лучше перебдеть, чем недобдеть, как говорится.

– А еще говорится, опасенье – половина спасенья, – послышался рядом старческий голос, и все резко обернулись к деду Никифору, который, по своему обыкновению, объявился неслышно и незримо, словно вырос из-под земли, а вернее, спустился с небес.

– Ох, дедуль, ты меня в гроб вгонишь, – сердито сказал Петр, прижимая ладонь к сердцу.

– Не я, – ответил тот, пристально вглядываясь в утомленное лицо парня.

Повисло мгновение тишины. Ирина увидела, как рука Маришки медленно поползла вверх, как стиснулись щепотью пальцы. Ей и самой захотелось суеверно перекреститься. Было что-то в словах старика, в его застывшем взгляде, который, чудилось, проникал разом и в прошлое, и в будущее…

– А… кто? – хрипло выдохнул Петр.

– Огонь, кто же еще? – подал худыми плечами дед. – Кто с дерева убился? Бортник. Кто утонул? Рыболов. В поле лежит? Служивый человек. Кто от чего живет, тот от того и помрет.

– Ну… – Петр заметно расслабился. – Чему быть, того не миновать. К этому я готов. Это уж как водится! А когда – не скажешь?

Дед смерил его задумчивым взглядом, и белые усищи слегка дрогнули в затаенной улыбке:

– Ништо, молодой! Поживешь покуда. Не с мое, конечно, но тоже немало. Небось еще и надоест.

Маришка вдруг громко, со всхлипом, вздохнула – и резво бросилась на шею Петру. Того от неожиданности аж зашатало, однако, хоть и изумился несказанно, задачу свою понял правильно: стиснул ненаглядную что было силы и впился губами в ее губы.

Ирина мгновение восторженно таращилась на парочку, потом отвела глаза, которые вдруг заплыли слезами.

Может, радости за чужое счастье. Может, зависти… Вот именно!

Она с неловкостью оглянулась на деда, вдруг застыдившись, что при нем, таком почтенном, высокодуховном человеке, уже, можно сказать, отрешившемся от всего земного, на полную катушку торжествует грубое, плотское, живое. Однако дед не проявлял никаких признаков неудовольствия, и у Ирины отлегло от сердца. Петр и Маришка целовались как сумасшедшие, и до Ирины вдруг дошло: а не брякнул ли всемудрый старик про трагическую участь Петра нарочно – чтобы сдвинуть с мертвой точки эти застопорившиеся отношения?

Дед лукаво покосился на нее, словно догадавшись об этих мыслях.

– Не печалься, – сказал ласково. – Тебе тоже недолго маком сидеть.

– Как это? – испугалась Ирина.

– В девках, стало быть, недолго хаживать. Не позднее грядущего дня твоя судьба решится. Только… не то сбудется, чего ждешь.

У Ирины затрепетало сердце. Не то? Не то, чего она ждет? А ждет, понятно, того, что Сергея сразит-таки неземная красота Ирины Бурмистровой и он рухнет к ее ногам с предложением руки и сердца. Значит, не сбудется?

– Откуда вам знать, Никифор Иваныч? – спросила с возможным достоинством, хотя губы дрожали, а в глазах едко щипало. – Вы что, пророк? Провидец?

Тотчас перепугалась, что обидела старика этим тоном. Вот сейчас повернется – и уйдет восвояси, а ведь Ирина и приехала-то в Вышние Осьмаки ради встречи с ним, можно сказать! Ведь это единственный человек, который может указать ей путь…

Она вздохнула. Путь, путь! Наплевать ей на все сокровища мира, если за них нельзя купить любовь!

А старик, похоже, и не думал обижаться.

– Э, милая! – как-то по-свойски, снисходительно махнул он рукой. – Пророк не пророк, а когда Бог дал зреть закат уже другого века, поневоле зришь и в сердцах людских, и судьбы читаешь, верней, чем по ладони.

– Как это? – глупо спросила Ирина. – Как это – другого века?!

– Да так уж. Родился-то я, не соврать, на другой год после того, как наши турку на Балканах побили.

– Так вам что… – Она быстренько прикинула в уме, что та война закончилась в 1878 году, и недоверчиво воскликнула: – Вам что, сто тридцать шесть лет?!

– Надо быть, – вздохнул он. – Оно, конечно, время помирать, однако не могу. Долг не исполнен, ноша не снята, врата не отперты, ключ не передан.

– Какой ключ? – насторожилась Ирина.

– Мне бы судьба идти, как деды исстари хаживали по городам и весям, оставляя тайный схорон странноприимным, а вот сложилось так, что некому передать, – пробормотал старик, не ответив и вообще словно бы внезапно забыв, о чем говорил только что. – Сижу на месте, врос в землю, аки пень лесной, мохом порос, а не могу двинуться, ибо не дадено воли своей, а только Господней подчинен. Жду того, кто письмо прочтет…

И замолк, понурился, словно придавленный тяжестью своих и в самом деле непомерных лет.

– А и милые ж мои! – послышался вдруг голос бабы Ксени, счастливый до слез и оттого то и дело сбивающийся на провизги.

Все ясно. Это она увидела логическое завершение своих сватовских интриг. С тем же восторженным и умиленным выражением смотрели на влипшую друг в дружку парочку и другие старухи, вереницей тянувшиеся за бабой Ксеней.

Сергей и Виталя тоже были здесь, глазели с нескрываемым интересом. Ирина попыталась было поймать взгляд Сергея, но напрасно.

Очнувшийся Петр бережно отстранил от себя жену.

– Словом, это… поджог надо начинать, – вымолвил нетвердо. – То есть это…

– Отжиг, – подсказала шепотком Маришка, становясь с ним плечом к плечу и являя собой олицетворение решимости идти этак по жизни до ее полнейшего завершения.

– Отжиг, – тупо повторил Петр.

Роковое слово отрезвило его. Голос окреп:

– Главное в этом деле – не пустить огонь в другую сторону, на деревню. Тут уж всем придется в оба глаза смотреть и стеречь каждую искру.

– Ой, да как же мы сможем?! – заголосила баба Ольга, однако дед Никифор с отчаянной молодцеватостью выступил вперед:

– А знаете, как в Ивана Великого крест вколотили? Нагнули и воткнули, всего-то и делов! Ничего, детушки, навалом города берут. Навалимся же и мы!

Ну, навалились…

Выглядело это так: по кромке свежевскопанной земли трусцой пятился Петр, скупо кропя из лейки траву горючей смесью бензина и солярки, небольшое количество которой обнаружилось в сарае бабы Веры. А за Петром бежал огонь. Получая в подкормку лишь несколько капель горючки, он, словно изголодавшийся зверь, алчно набрасывался на сухие, еще прошлогодние будылья, там и сям торчавшие из новой травы, пожухлой от бездождия, и почти мгновенно разливался огненной речкой на метр, другой, третий, а дальше продвигался уже спокойнее, словно понимая: его никто не будет останавливать, можно не спешить и насыщаться вволю.

Вслед за Петром цепочкой растянулись остальные, вооруженные чем попало: метлами, лопатами, одеялами. Задача была одна: не дать пламени перекинуться на деревню.

Сначала Ирине казалось, что Петр преувеличивает опасность: все-таки минерализованную полосу отрыли метров за двести от околицы, на самой кромке леса, это ведь очень далеко, – но она недооценивала прыткости и коварства огня. Ему ведь было все равно, кто его возжег и зачем, он желал гореть любой ценой, пожирая любое топливо, и чем шире становилась полоса отжига, тем чаще пылающие струйки просачивались к вскопанной земле, норовя переползти через нее, а потом, когда задымил, зачадил, начал сыпаться искрами свежесрубленный лапник, – и перелететь.

Вдобавок с каждой минутой усиливался ветер, и Ирина, исподтишка поглядывая на сосредоточенные и вместе с тем испуганные лица, понимала, что все думают об одном и том же: как бы из раздутой ими самими искры не вырос тот пожар, который и уничтожит Вышние Осьмаки. Опасный верховик-то еще не дошел до деревни, хотя, если ветер и дальше будет вот так же метаться туда-сюда…

– Галку лови! – завопила баба Ксеня, и Маришка, размахивая метлой, будто ведьма – помелом (сходство усиливали ее разметавшиеся волосы и почерневшее от гари лицо), погналась за ошметком горящей ветки, которая, попав в струю ветра, совершала странные кульбиты в воздухе, норовя перелететь через земляную полосу. Однако Маришка нанесла меткий удар, и «галка», рассыпавшись искрами, погасла.

Ирина на миг уткнулась в сгиб руки, пытаясь дать роздых слезящимся от дыма глазам. Горело лицо, дышать было совершенно нечем, и она то и дело заходилась сухим, надрывным кашлем, не приносившим ни малейшего облегчения, потому что невозможно было до конца выкашлять серый дым, осевший в ее легких.

Да и все задыхались от этого обессиливающего кашля. Особенно тяжело было деду Никифору, который героически рвался в бой, однако общими усилиями был комиссован и отведен в тылы. Мелко, сухонько кхекала баба Ксеня, тяжело, словно в бочку, бухал Виталя… Однако Ирине почудилось, будто на нее лично, персонально подуло вдруг свежим ветром, когда она невзначай вскинула голову и поймала озабоченный взгляд Сергея. Не могло быть никаких сомнений: он смотрел на нее, он переживал за нее!