Клад вечных странников - Елена Арсеньева

– Хватит, а то пузо вспучит. Или вовсе лопнешь. Где Павел?

Виталя исподлобья повел глазами. У него были набрякшие веки, а белки покраснели и вспухли.

– Не знаю, – буркнул неохотно.

– Что, в дыму заблудился?

– Может быть. Не знаю.

– Ну ты, отморозок, – угрожающе прищурился Сергей и шагнул на Виталю, который отшатнулся и едва не упал, наступив на брошенную лопату. – Где бросил парня?

– Да он сам меня бросил! – Виталя испуганно выставил вперед ладони. – Сукой буду!

– Придержи язык, – осуждающе буркнул дед Никифор. – Тут бабы кругом. Лучше уж забожись, только зряхово не крой по матери.

– Чего? – непонимающе оглянулся Виталя.

– Скажи: развались утроба, лопни мои глаза, ежели вру, – подсказал старик. – Или: провалиться мне на этом самом месте.

– Ну, это, как его… провалиться мне на этом месте, если вру, – неуклюже выдавил Виталя и на миг испуганно покосился под ноги: не разверзлась ли земля? Нет, все оставалось по-прежнему, и голос его зазвучал чуточку увереннее. – Я тут ни при чем! Вот слушайте. Когда мы в подполье спустились, еще в первое, Пашка ногу подвернул. Да так сильно! Скатился с лестницы – помнишь, какие там скользкие ступеньки, да, Иринка?

Ирина кивнула, нервно тиская пальцы.

– Порвал рубаху, ногу перетянул, чтоб не пухла, но все равно – от боли шагу шагнуть не мог. В результате я сам в подпол слазил, сам гранаты вытягал. Потом вроде как двинулись. Ну, вы видите – ящичек не так чтобы очень маленький, да ведь я еще и Пашку тащил. Потом уже совсем из сил выбился, выломал ему костыль, он сам пошел, да это только слово одно, что пошел. До полёгу тащились! Он чеки сперва в карманы положил, потом говорит мне: слушай, возьми их себе, потому что карманы дырявые, боюсь, потеряю, тогда ведь эти гранаты все равно что камушки.

Виталя беспомощно шоркнул рукою по лицу, пытаясь отереть пот, но на красном, распаренном лбу снова выступили крупные капли.

– И еще говорит: время уходит. Ты двигай вперед, не жди меня, я уж как-нибудь вслед потащусь. Я ему: нет, Пашка, это не дело, упадешь – а я и не увижу. Пошли рядом. Но я все равно невольно вырывался вперед, потому что он волокся в час по чайной ложке. И вот вдруг как-то раз оглядываюсь – а его нет. Я заблажил: Пашка, Пашка! Тихо. Я туда, сюда – никого. Главное, вот только что, вот сейчас рядом был – и исчез. Фантастика какая-то! Я заметался в разные стороны, кричал, аж горло сорвал, дыму нахлебался допьяна, а его нету. Потом смотрю – солнца уже не видно, а главное, я тропу потерял. Чуть не сдох от страха, пока снова на нее вышел. Как раз у речки. Ну что, думаю, делать? Возвращаться? Так ведь это сколько времени пропадет? А тут вы ждете. А я все равно не знаю, где его искать… Ну вот, пошел. Вот, принес гранаты.

Он умолк, беспомощно озираясь по сторонам.

Ирина смотрела на него, часто моргая. Вот сейчас, только сейчас до нее наконец-то дошло, что Павел может никогда не вернуться. Павел… такой добрый к ней, такой ласковый, с такими теплыми, надежными руками, которые так и норовили обвиться вокруг Ирины, прижать ее к себе, защитить. Он чувствовал, что ей нужна защита! А теперь его нет. Неужели его нет и никогда не будет? И какая страшная, какая безысходная смерть… Она прикусила губу.

– Вы к той поре, как он пропал, далеко от заимки отошли? – спросил дед Никифор.

– Да черт его разберет, в дыму, – пробормотал Виталя, нервно елозя ладонью по мокрому от пота лбу.

– Врага рода человеческого поминать всуе… – начал было дед Никифор, но Виталя не дал ему договорить, а поправился с поспешностью прилежного ученика:

– Да там же ни фига не видно, время дымом растекается. А на часы я не смотрел. Но вроде минут десять шли, может, пятнадцать.

– Ага, – кивнул задумчиво дед. – Это еще ничего. Тогда он вполне мог бы воротиться в скит и схорониться там. Догадается спуститься в нижнее подполье – жив останется. Темно там, конечно, страшно, иной раз летучий пес[8] пролетит либо крот прошуршит в своей норе, но ни дым, ни огонь его не затронут. Кому за тыном коченеть, того до поры и обухом не перешибешь!

– Если он догадается вернуться в скит… – пробормотала Маришка. – А нам что делать теперь?

– Да уж не слезы лить, – развел руками дед Никифор. – Выживать всем миром надо!

– Вот что, – хмуро сказал Петр. – Женщинам объявляю перерыв. Отдыхайте, вы уже с ног валитесь. Наверное, коров доить пора, то да се. Вы свое дело сделали, полосу отрыли, какую надо. Теперь наша с Сергеем и Виталей забота положить те деревья. А это, самое малое, на час работы. Потом поглядим, какой ветер будет, – и либо ночь переждем, либо начнем отжиг. Тогда опять все понадобитесь. Идите.

Никто не двинулся с места.

– Да идите! Ну хоть вы им скажите, дедушка! – беспомощно воскликнул Петр.

– Слушайте командира, – усмехнулся старик в усы. – К тому ж никому знать не дано: может, Пашка еще выйдет в деревню. Может, он просто отстал, а тут вдруг как появится…

Это были те самые слова, которые и требовались, чтобы вернуть к жизни помертвевшую «пожарную гвардию». Еле передвигая ноги, потянулись к домам смертельно уставшие старухи, прихватив свои кринки да горшки. Осунувшаяся Маришка собирала остатки немудреной «сервировки», стряхивала крошки со скатертей.

Ирина пыталась помочь, но все валилось из рук.

– Я сама, – несердито буркнула Маришка. – Какой с тебя сейчас прок? Иди, постой в летнем душе. Видела будочку за сараем? Вода там теплая. Полотенце у бабки спроси.

Ирина молча кивнула и побрела в деревню, думая только об одном: заметил ли кто-нибудь, кроме нее, как содрогнулся Виталя, когда дед Никифор предположил, что Павел все-таки сумеет выйти в деревню?..

Их всех тогда показали по телевизору. Вот было событие! Приехала бригада со студии, наполнив просторную, всегда такую тихую квартиру шумом, беспорядочным топаньем, грохотом устанавливаемых штативов, неестественным, ослепительным светом, лившимся из двух «юпитеров», слишком громкими голосами перекликавшихся между собой телеоператора, звукооператора, их ассистентов и осветителей… Молодая журналистка, которая договаривалась о съемках, стояла в уголке и напряженно зубрила по бумажке вопросы, которые будет задавать героям будущей телепередачи.

Они сидели напряженные, встревоженные, не знающие, куда девать руки. Отец, мать и дочка: тощенькая, долговязая, на редкость некрасивая девчонка.

Журналистка встала в кадр, стиснула микрофон в потном кулачке и, сияя улыбкой, начала:

– Дорогие телезрители! Сегодня мы ведем свой репортаж из квартиры Старостиных. Недавно в этой семье произошло знаменательное событие. Красные следопыты доставили сюда письмо от Василия Дворецкого, отправленное из военного госпиталя еще в 1942 году, но только сейчас нашедшее своего адресата. К сожалению, Василий Дмитриевич погиб через месяц после того, как написал свое письмо, и оно стало последней весточкой, которой так и не дождалась его жена, Ася Николаевна Дворецкая. Она скончалась год тому назад, до последней минуты не веря в гибель мужа и продолжая ожидать его возвращения. Не так ли, Мария Васильевна?

Хозяйка квартиры смущенно кивнула:

– Да… мама не верила, что моего отца больше нет в живых. От него пришло еще одно письмо, уже с фронта, в котором он обещал, что обязательно вернется домой, и спрашивал, исполнила ли мама его просьбу. А она ничего не могла понять, поскольку предыдущего письма не получила. До самой смерти переживала, что отец ее о чем-то просил, а она не сделала. И только теперь стало понятно, что имелось в виду. Отец хотел, чтобы она пошла…

Мария Васильевна осеклась и испуганно уставилась на ведущую. Было нарочно оговорено, чтобы она не касалась содержания знаменитого письма, потому что это самое содержание очень огорчило журналистку. Вместо того чтобы описывать героические военные будни и грозить смертью немецким оккупантам, Василий Дворецкий повествовал о своей встрече со старым соседом, очевидно, репрессированным, искупавшим вину в штрафбате и умершим в госпитале. Вообще в этом письме было море всякой чепухи, совершенно неинтересной рядовому телезрителю. Но сам факт, конечно, замечательный: письмо из военного прошлого!.. Вот на этом и следует акцентировать внимание.

– Продолжайте, Мария Васильевна, – ласковым тоном промолвила журналистка, сделав страшные глаза.

Мария Васильевна нервно сглотнула, стиснула в кулаке спицы и снова заговорила, не тотчас поймав разбежавшиеся мысли:

– Я, к сожалению, ни разу не видела отца, я родилась в сорок втором году, через девять месяцев после того, как он ушел на фронт…

Она резко покраснела, сообразив, что открыла зрителям, сколько ей лет. Уже почти пятьдесят, а дочка еще маленькая, ей всего одиннадцать, значит, родила поздно, значит, в девках долго сидела, значит, никому не была нужна! На самом-то деле она вышла замуж в восемнадцать лет, едва окончив школу, другое дело, что все эти годы не могла родить и долго лечилась от бесплодия, пока совершенно не потеряла надежду. И вдруг – раз! – забеременела. Но не будешь же объяснять это всем и каждому, особенно в телекамеру!