Два брата (др. ред.) - Александр Волков

Приземистый, широкогрудый Павло Макуха сказал:

— Надо бы, атаман, разделиться нам по двое и по разным дорогам ловить.

— Дело говоришь, — согласился Булавин. — Возьмите себе на подмогу еще казаков и… с богом! А вам, — обратился атаман к Илье и Акинфию, — вам от всего верхового казачества спасибо! Оружие получили?

— Оружие есть, да только коней нет.

— Коней возьмите из хозяйского табуна.

Предательство Пивня спутало планы Булавина. Да ведь и не один такой Пивень мог найтись в Бахмуте и окружающих станицах. Потому Булавин решил не дожидаться утра, а выступить в поход этим же вечером. В его отряде было уже достаточно казаков, чтобы справиться с карателями. И не приходилось сомневаться, что по дороге численность восставших все время будет возрастать.

Перед вечером Илья простился с Ганной. Прощание было горячее, но немногословное. Девушка не пожелала любимому счастливого пути и удачи: она знала, что Илья идет на трудное, смертельно опасное дело. Она только поцеловала Маркова, прижалась на миг к его широкой груди и тихо шепнула:

— Вернись, любый…

Ночь выдалась облачная, темная. Ни зги не видно было вокруг, и только отдаленные молнии по временам освещали дорогу. Но всадник в белой свитке, с саблей у пояса, с парой пистолетов за пазухой, гнал коня: видно, хорошо знал он путь.

— Но-но, Воронко, собачий сын! — ворчал он. — До Трехизбянской недалеко, там отдохнешь. Серку больше тебя досталось: чуть не всю дорогу меня провез.

Привязанный волосяным чембуром[97] к седлу Воронка, серый конь дышал тяжело, на губах его клубилась пена.

Быстро скакали кони, но мысли в голове старого Олексия Пивня неслись еще быстрее. Он мечтал о награде, которую даст ему за донос Долгорукий. Ядовитая улыбка кривила губы Олексия, когда он думал, как разгромит дерзкую голытьбу вовремя предупрежденное царское войско.

Он злобно шептал:

— Узнаешь, вор Кондрашка, под виселицей стоя, как войскового атамана и домовитых казаков честить. Не бывать тому вовек, чтобы голодранцы на Дону делами вершили!

Но вдруг его одолевали сомнения.

— А вдруг князь ушел из Трехизбянской? Где его искать? У казаков расспрашивать опасно, голову за такое сымут. Эх, дай ты, господи, пресвятая богородица, чтобы они еще там были! Рублевую свечку к иконе не пожалею…

Обуреваемый то тревогой, то надеждами, предатель подстегивал усталых коней. Вдруг он задержался, прислушался: сзади ясно донесся конский топот. Сердце Олексия захолонуло: «Погоня!»

Кто, кроме врага, мог ехать в такую пору да еще наметом гнать лошадей?.. «Погоня! Догадался вор Кондрашка!»

Старик бешено хлестал нагайкой по лошадям: они почти не прибавляли шагу. А топот ближе, ближе… И вот уже слышны грозные голоса:

— Стой, изменник, гадюка! Сдавайся!

Дикий страх охватил Пивня. Сразиться? Но слышно по голосам: гонятся двое, а может, и больше. Нет, бежать, только бежать.

Блеснула молния, осветив беглеца с парой коней, и в тот же момент грохнули два выстрела: то преследователи стреляли в белую свитку.

Мимо! Нет, серый захромал, пуля зацепила его. Олексий Пивень был старый вояка и много знал разных хитростей. Вытащив саблю, он рубанул по волосяному аркану, и серый сразу остался позади. Так же быстро сбросил на скаку казак свитку и остался в темной сорочке. Он поворотил вороного коня в рощу, черневшую близ дороги. Тьма укрыла беглеца.

Стан полковника Долгорукого расположился у речки Айдара, невдалеке от Шульгина городка. Полковник и офицеры спали в шатрах, солдаты — под открытым небом.

Ночь была пасмурная, вдали поблескивали молнии.

У ружей, составленных в пирамиды, шагали часовые; другие дежурили у коновязей. Все было мирно, тихо.

Вдруг земля задрожала от конского топота. Во мраке заблестели вспышки выстрелов. Послышались неистовые крики:

— Бей! Круши!

Полуодетые офицеры выскочили из палаток; солдаты, спотыкаясь в темноте и тесня друг друга, бросились к ружьям.

На них ураганом налетела конная лава; лошади топтали людей, опрокидывали на землю. Свистали казачьи сабли, одним махом срубая людям головы.

Кровь лилась ручьями. Через несколько минут бой кончился. Князь Юрий Долгорукий, его офицеры, солдаты — все были изрублены.

У палаток съехались Булавин и его есаулы.

— Славно бились, Кондрат Опанасович! — сказал сутулый крепкий старик с длинной седой бородой. Это был Семен Лоскут, когда-то воевавший под знаменем Степана Разина.

— Ништо, диду! Добрая забеглым псам наука! Пускай все знают, что еще не ослабела казацкая сила.

— Крутая каша заварилась, сынку! — продолжал старик. — Батьку Степана вспоминаю: тоже с малого начинал дело.

Булавин зябко пожал плечами: ему стало холодно. Атаман медленно разгладил седеющий ус и мотнул головой.

— А где Ефремка Петров и товарищи? — спохватился он.

— Ушли, батько, — виновато признался высокий черный есаул. — Зараз, как тревога поднялась, повыскакивали в одних сорочках, прыг на коней и удрали.

— Жаль, что выпустили старшинских псов, — хмуро пробормотал Булавин.

Тут он заметил широкогрудого молодого казака, вытиравшего окровавленную саблю.

— А, это ты, Павло! Поймали Пивня?

— Не словчились, батько! — виновато ответил Павло Макуха. — Прямо из рук выскользнул. Коня запасного бросил, свитку бросил, а сам утек. Еле-еле мы сюда поспели.

— Ну, не беда, — равнодушно заметил Булавин. — Дело-то его не вышло, вон они лежат порубанные, кого изменник спасать спешил.

Повстанцы собрали оружие убитых, погрузили на подводы боеприпасы и поехали. В хвосте отряда двинулись и Акинфий с Ильей.

На берегу Айдара остались лишь трупы.

Глава IV

ТРЕВОЖНАЯ ЗИМА

После расправы с карателями Кондратий Булавин направился в городок Боровское. Атаман Лука Барабаш встретил его с хлебом и медом, с колокольным звоном.

Из Боровского Булавин начал во множестве рассылать «прелестные» грамоты. Писал их юркий чернявый писарь Хведько, у которого всегда торчало за ухом гусиное перо, а у пояса болталась чернильница. Чтоб скорее высохли чернила, бумагу посыпали мелким песочком. Булавин ставил закорючку вместо подписи, и очередной гонец скакал либо на Айдар, либо на Хопер и Медведицу, либо в верховые донские городки.

Прибыв в станицу, казак разыскивал атамана, доставал из шапки влажное от пота булавинское послание и требовал созвать сход.

Чтец обычно не очень был в ладах с грамотой. Мучительно заикаясь и запинаясь, он с великим трудом пробирался через частокол мудреных титл и сокращений, слова выговаривал по буквам, но за всей этой нескладицей чувствовалась большая правда, которую станичники не могли выслушивать равнодушно.

Разве не говорили они меж собой втайне от чужих ушей о великих обидах, чинимых им боярами, помещиками и своим старшинством? И точились сабли, прочищались заржавелые дула мушкетов, взнуздывались кони и неслись по шляхам отчаянные казаки.

Лука Барабаш, хоть и сочувствовал повстанцам, все же не на шутку встревожился, видя, как растет войско Булавина.

— Заколыхал ты государством, Кондрат Опанасович, — сказал он однажды в откровенной беседе. — А что будешь делать, как придут полки с Руси? Сам пропадешь, и нам с тобой погибать.

— Не бойся, друже, — отвечал Булавин. — Дело свое я давно готовлю. Побывал загодя и в Астрахани и в Запорожье. Астраханцы и сечевики присягнули мне, что крепкую помогу дадут. А мы, набрав силы на Дону, освободим Азов да Таганрог. Там ссыльных и каторжных полно, все они с нами пойдут. Потом же… — Взгляд Булавина устремился на север. — Потом на Воронеж, на Москву двинемся…

— Великие у тебя замыслы, сбудутся ли? — сомнительно покачал головой Барабаш.

В разговор вмешался Семен Лоскут, старый сподвижник Степана Разина.

— Наш будет верх! — твердо заявил он. — Я, хоть и Сенька, а голову свою, как тот Стенька,[98] понапрасну не потеряю.

Лагерь повстанцев увеличивался с каждым днем, а в Черкасске росло беспокойство.

Петр сидел в своем кабинете глубоко задумавшись. Только что перед этим миновал припадок безумного гнева: царь узнал о ночной битве у Шульгина городка.

Теперь он успокоился, но голова еще судорожно тряслась, глубокая морщина прорезывала лоб, брови нахмурились над круглыми ястребиными глазами.

Царь резко дернул плечом, выпрямился:

— Никому не позволю губить мое дело, будь то хоть родной сын!

Петр придвинул чернильницу, обмакнул гусиное перо, и рука его забегала по бумаге:

«Князю Василию Долгорукому…[99]»

Царь на секунду оторвался от письма и гневно пробормотал: