Голод - Нурдквист Лина

– Лес тебя не пугает? – спросила я затем. – Все эти болота, опасные хищники. И грибы – так легко ошибиться.

Я подумала, что он, по крайней мере, должен понимать этот последний страх: если сорвать не те грибы, можно умереть. В первые годы Бриккен всегда внимательнейшим образом пересматривала мою корзину, и я сама до смерти боялась сорвать ядовитый гриб. Теперь я и сама разбираюсь, а раньше всегда просила других проверить содержимое моей корзины, прежде чем сесть чистить. Жаркое из грибов я ела маленькими-маленькими кусочками. Потом прислушивалась к себе, ища признаков тошноты, кровавого поноса, спазмов в животе, головокружения и слабости. Человек может заболеть от одних только паров при варке строчков. Тут и Овчарка не поможет. Поэтому я и спросила, но Руар только подтолкнул меня плечом, проследил за моим взглядом, скользнувшим по ровным рядам сосен.

– Ты и мышонка бы испугалась, – усмехнулся он. – Это идет изнутри. Когда солнце стоит низко, и гном отбрасывает длинную тень.

Он убрал пару листьев с расколотого камня на полпути, когда мы проходили мимо, идя к дому.

– Нам, людям, следует бояться не леса, – проговорил он, – А огня, голода, и друг друга. Кстати, это и не лес вовсе, а роща. Что до настоящего леса, то он растет за щелью в заборе. И он состоит не только из деревьев, но и из того, что между ними: воздуха между стволами с мхами и папоротниками, цветами и грибами, которые мы едим. Одни деревья – это еще не лес. Так же и у людей – от того, что ты родился, ты еще не стал человеком.

Даг никогда не сумел бы так сформулировать.

И наш Бу таким не стал. Он мог бы стать таким, но не получилось.

Лес стоит на прежнем месте, и роща тоже, только Руара нет.

– Вы по-прежнему любите друг друга, как тогда? – спросила я его во время той прогулки по лесу.

Руар как-то съежился, словно кто-то выдернул из него позвоночник.

– Бедная Бриккен, – пробормотал он в ответ. – Наша милая Бриккен. Досталось ей в жизни.

Он быстро пошагал домой, взяв коляску и прибавив шагу. Едва скинув сапоги, спрятался в своих кроссвордах – я подозревала, что так и будет. Подозреваю, что ему тоже пришлось несладко – я видела таблетки у него в оружейном сейфе, когда он однажды принялся чистить ружье, принадлежавшее его матери.

– Не волнуйся по тому поводу, – ответила мне Бриккен, когда я потом спросила ее об этом. – Все не так плохо, иначе он уже давно проглотил бы их. Большая часть так и лежит в баночке.

Я снова задала вопрос, но у нее не было желания разбираться.

– Иногда он принимает что-то от сердца и для души, – сказала она, пожимая плечами. – Круглая белая, насколько я помню, чтобы замедлиться, а на всякий случай у него припасены еще те маленькие голубые в маленькой баночке, если ему понадобится забыться. Пусть он занимается своим делом, а ты пеки себе хлеб.

Я не могла забыть эти белые и голубые таблетки.

Спрашивать я больше не решалась, только безмолвно смотрела, когда Руар открывал свой сейф. Там внутри – словно жемчужины за стеклом. Голубые, красные и белые, с бороздкой и без. Некоторые уже начались рассыпаться, другие выглядели новыми, хотя текст на баночке потускнел. Маленькая баночка. Такие принимают, чтобы сбежать от всего. Я подобралась поближе.

– Какая радость в том, чтобы все помнить, – сказал как-то Руар, заметив мой пристальный взгляд.

Кивнув, я встала совсем рядом с ним, восприняв его слова, как обещание. Словно именно поэтому он мог понять. Может быть, единственный, кто мог понять.

Его шершавая рука легла мне на плечо, но он продолжал говорить просто в воздух.

– Кое-что лучше просто забыть.

Однако настал тот день, когда он засунул баночку с голубыми таблетками в карман, закрыл оружейный сейф и положил ключ сверху на дверной косяк.

Тронхеймская епархия. Именно она привела меня к этому. Раньше я не задумывалась, а теперь поняла это со всей очевидностью.

Унни

Пережить

Никто не хочет видеть одежду, оставшуюся от умершего. Ее нельзя носить, нельзя и отдать, потому что человека, который мог бы ею распорядиться, уже нет. Тщательно сложив все стопкой, я расправила вещи ладонями. Прежде чем сложить их в сундук, я приложила их к лицу и вдохнула запах Армуда.

Смертельно бледные дни. Радостный мужской голос на деревенской улице, но это не он. Столько людей подходило ко мне, выражая соболезнования. Сотоварищи Армуда, помнившие его рассказы. Сочувствующие взгляды в лавке. Корзина с едой на крыльце с запиской от матери Анны, но я не решилась даже поблагодарить ее, опасаясь расспросов. Когда местный пастор подошел ко мне, протягивая руки, я сделала вид, что не вижу их. Пастор, Тронка. В ушах у меня звенели слова другого пастора. «Мальчику будет хорошо. В первую очередь меня заботит его судьба». Я осталась одна. Как трухлявый пень среди леса. Ты, человек, призван несколько лет ухаживать за своим местом на земле. Мы живем так недолго, а потом умираем. Увядающие растения кивали мне из канавы, когда осенняя тьма легла на наш лес и деревню. Лиственные деревья утратили плоть и кожу, от них остались лишь скелеты. Запах сырости. Сальные немытые волосы. У тебя, Руар, сильно отросла челка. Ты во всем мне противоречил, огрызался, совсем не проявлял терпения к сестре. Не хотел играть, ничего не хотел делать. Стоял у окна, прищурившись, пытаясь что-то разглядеть в лесу за окном, но было слишком темно. Наверное, ты искал там, снаружи, следы того времени, когда Армуд появлялся между деревьев, когда он подбегал к тебе во дворе, стоило тебе упасть и удариться. То время ушло безвозвратно. Мы редко говорили о том, что произошло – в первую очередь из-за меня. Я не могла ничего другого, только постоянно чем-то заниматься, глядя прямо перед собой. Но я не могла не замечать, как вы страдаете.

– Ведь никакого толку от того, что он ждет, правда, мамочка? – сказала Туне Амалия, увидев, как ты стоишь, прижавшись к стеклу. – Папа все равно не вернется к нам до самой весны.

Тогда ты выбежал из дома, а я так и не смогла ничего ей ответить.

Не ожидай, что другой человек может тебя понять. Но если это произойдет, будь готов, что тебя склонит до земли, когда его отнимут у тебя. Смерть старого человека может быть торжественной и достойной – но, когда человека вырывают в разгар его повседневных дел, смерть размазывается, как тесто, случайно вылившееся на пол.

В такой смерти нет ничего возвышенного. Просто загубленная жизнь.

Теперь осталась только я, и никого больше. И невозможно спрятаться за спины мертвых, чтобы избежать заботы о живых. Я осталась одна с тобой, Туне Амалией и крошечным яблочком, размером не больше детского кулака, где-то у меня под юбкой. Вам не хватало его искры, его рассказов – а я ничего не могла вам дать взамен. Только плакала – слезы все капали и капали на пол.

Каким-то образом мне удалось двинуться дальше; прорваться сквозь боль. Но с одиночеством я ничего не могла поделать. И со своим гневом на Армуда. Разве мы не договорились, он и я? Он обещал всегда и всюду следовать за мной. Доска в полу должна была скрипеть, я должна была просыпаться от его шагов, видеть его удалающуюся фигуру на дороге за домом и знать, что меня ждет его улыбка, как только работа будет закончена. Он обещал, но этого уже никогда не будет. Как бы я ни сопротивлялась, постепенно я забуду его запах, когда он выветрится из его подушки и рубашек.

Теперь по утрам не его, а мой силуэт становился все меньше, растворяясь в лесу, ибо мне пришлось ходить в Рэвбакку и отрабатывать наш долг. В сухую погоду я срезала путь, идя сквозь лес. Когда в лесу было мокро и скользко, шла более длинным путем мимо камня на полпути. Меня не отправляли в лес вкалывать среди стволов – меня ждала работа в теплом хлеву, в курятнике, в прачечной и свинарнике. Часто я оставалась наедине с животными. Временами я прислонялась к теплому брюху коровы и несколько минут прислушивалась к собственному дыханию.