Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК - Гарет Уильямс

менингококкового менингита. Это чудовищное заболевание поражало мягкие мозговые оболочки (мембраны, защищающие головной и спинной мозг) и превращало чистейшую в нормальном состоянии спинномозговую жидкость в густой майонезоподобный гной; 75 % случаев оканчивались в мертвецком покое.

«Иммунная сыворотка» содержала антитела, направленные на специфические бактерии. Ее получали из крови лошадей, которым вводили экстракт бактерий-возбудителей, чтобы стимулировать образование антител. Эта сыворотка успешно поражала бактерии в лаборатории, но в реальных условиях успех был ограниченным, поскольку антитела редко достигали эффективного уровня у пациентов. Флекснер торжествовал, поскольку менингококковая сыворотка была чрезвычайно действенной, а его мастерский ход состоял в том, чтобы вводить ее непосредственно в спинномозговую жидкость при помощи иглы для люмбальной пункции. Результаты были необыкновенны. «Открытие д-ра Флекснера» – гласил восторженный заголовок New York Times от 6 августа 1907 года с пояснением: «найдено лекарство от менингита – с помощью Джона Д.». Это произвело сильное впечатление на Джона Д. Рокфеллера, который быстро поддался на аргументы Флекснера о том, что институт может быть ведущим в мире только в том случае, если лабораторный стол будет приставлен к постели больного путем постройки полноценной больницы на территории университета.

Рокфеллеровская больница приняла первого экспериментального пациента[200] 26 октября 1910 года. Ее первым директором, выбранным лично Флекснером, стал д-р Руфус Коул, специалист по долевой пневмонии. Эта болезнь каждый год убивала 200 000 американцев – даже больше, чем менингит и туберкулез, – и полностью заслужила свое образное прозвище «Капитан армии смерти»[201]. Бактерия-возбудитель, пневмококк, с самого начала значилась в рокфеллеровском списке на уничтожение, наряду с полиомиелитом и сифилисом. Отделение Коула по исследованию пневмонии[202] всегда было заполнено пациентами (и быстро пополнялось каждый раз, когда появлялось свободное место), надеявшимися на лечение, которое вырвало бы их из челюстей погибели.

Пневмония называется долевой, если она заполняет как минимум одну из долей легкого. В то время она убивала 25 % своих жертв и лучше переносилась без вмешательства докторов. Уильям Ослер признавался, что «у нас нет какого-либо конкретного лечения»[203], но все же посвятил три страницы книги «Принципы и практика медицины» существующим способам лечения – которые использовались не потому, что они помогали, а потому, что делать хоть что-то казалось лучше, чем ничего. «Способы лечения» включали в себя стрихнин, наполненную льдом грелку на голову для уменьшения жара, инъекцию дезинфицирующего средства в легкое и кровопускание. Единственным разумным средством был опиум, уменьшавший предсмертные страдания.

Был лишь один проблеск надежды. Сыворотка от пациентов[204], перенесших долевую пневмонию, была введена шести пациентам, у всех них наблюдалось «решительное снижение температуры». Не уточнялось, выжили ли они или умерли, но краткая ремиссия указывала на то, что иммунная сыворотка, как и лекарство Флекснера от менингита, возможно, могла использоваться для лечения долевой пневмонии. Через несколько лет это новое лекарство стало использоваться против пневмококков, но зачастую результаты оставляли желать лучшего.

Хотя все это происходило в двух шагах от лаборатории Феба Левена, такой экскурс может казаться далеким от истории исследования ДНК. Тем не менее попытки сделать сыворотку эффективным средством лечения долевой пневмонии привели к неожиданному повороту сюжета, благодаря которому «Капитан армии смерти» оказался в центре сцены – чтобы сыграть роль, которая неожиданно открыла, какова истинная функция ДНК.

Объекты особой неприязни

Во всем университете жизнь улыбалась[205] Фебу Левену. Он был мастером своего дела везде, где занимался исследованиями, – в своей лаборатории и, шире, в сфере химии нуклеиновых кислот по всему миру. Левен работал так же усердно, как Саймон Флекснер, но каким-то образом ему удавалось втиснуть в свой график и кое-какие радости жизни. Его рабочий день (которых у него было семь в неделю) начинался в 6:00 с душа, пары глав какого-нибудь французского романа, прогулки, завтрака и краткого сна, пока Джо Лендер, его лабораторный ассистент и, по совместительству, шофер, не приедет на служебном лимузине, чтобы отвезти его в лабораторию.

Левен упорно работал весь день за лабораторным столом, или обсуждал что-либо со своей командой, или писал за обычным столом в кабинете, где обедал в гордом одиночестве. Когда он заканчивал вечером, Лендер отвозил его домой. Лабораторный ассистент, всего на несколько лет младше его, постоянно был начеку, а также готов бросить все, если шеф решит поехать в художественную галерею или оперу; тем временем собственный автомобиль Левена пылился в гараже.

Если окинуть взглядом кабинет Левена, можно было заметить «артистическую натуру этого человека». Здесь проводилась серия тщательных экспериментов, только не с химическими реагентами, а с красками, чтобы добиться совершенного цветового решения. Стены были увешаны репродукциями произведений искусства – от эпохи Возрождения до ультрасовременных, а доходящие до потолка полки были уставлены книгами и фотографиями коллег и друзей. Кабинет был «метастазом» дома Левена – местом многих «задушевных собраний», которое даже плотнее заваливалось книгами, картинами и украшениями.

Дональд Ван Слайк и Уолтер Джекобс позднее уловили суть этого «профессионала, студента и художника», который обедал в одиночестве за своим письменным столом в окружении искусства и эрудиции. Левен был хрупкого телосложения, «всегда хорошо одет, но никогда не вызывающе», обычно носил короткий лабораторный халат до бедер. Он носил один из «стигматов» биохимика-экспериментатора – его пальцы пожелтели, не от никотина, а от повсеместно используемого реагента – пикриновой кислоты. Его волосы, остриженные «довольно длинно» и слегка седеющие в последние годы, указывали на представителя богемы. Другими его характерными чертами были короткие усики и густые брови над «глубоко посаженными темно-карими очень искренними глазами». «Радушное и доброе обращение» дополнялось «дружелюбной улыбкой», особенно когда он кого-нибудь слушал. Остатки русского акцента, которые становились слышнее, если он был возбужден или раздражен, добавляли экзотическую нотку.

Не к каждому была обращена «дружелюбная улыбка» Левена. Два человека в особенности гарантированно миновали «радушное и доброе обращение» и вызывали гневную тираду с русским акцентом. Первым был Саймон Флекснер, с которым Левен сцепился с самого начала. В основном они боролись из-за ресурсов, принципы распределения которых виделись им-по разному. Флекснер отказывался допускать, чтобы деньги утекали сквозь пальцы его железного кулака и штрафовал всякого, кто забыл выключить на ночь лабораторнаую бунзеновскую горелку[206]; Левен считал финансовый бюджет бумажкой, которую следует смять и выкинуть в ближайшую корзину. Когда Флекснер раздраженно писал: «Помимо нового бюджета, который ни при каких обстоятельствах не может быть превышен, нет никаких средств»[207], Левен его просто игнорировал. Это была первая стычка перед конфронтацией, которая вяло продолжалась