Катрин Блюм - Александр Дюма

— Честно говоря, матушка Ватрен, мне кажется, что вместо того, чтобы говорить «нет», вы должны согласиться!

— О, господин аббат, — воскликнула Марианна, поднимая глаза к небу, — и это вы меня склоняете к тому, чтобы я дала согласие на подобный брак?!

— Да, именно я.

— В таком случае я вынуждена сказать вам, что ваш долг — возражать против него!

— Мой долг, дорогая мадам Ватрен, заключается в том, чтобы давать тем, кого я встречу во время моего короткого земного пути, как можно больше счастья, в особенности тем, кто к нему стремится.

— Этот брак погубит душу моего сына: я отказываюсь!

— Ну, ну, будьте благоразумны, дорогая мадам Ватрен, — продолжал настаивать аббат, — разве Катрин, хотя она и протестантка, не любила и не уважала вас, как родную мать?

— О! В этом смысле я ничего не могу возразить! Всегда, надо отдать ей справедливость!

—  — Разве она не почтительна, не добра, не благодарна?

— Нет, напротив!

— Она ведь набожна, искренна, скромна?

— Да.

— В таком случае, дорогая мадам Ватрен, ваша совесть может быть совершенно спокойна: религия, научившая Катрин всем этим добродетелям, не может погубить душу вашего сына!

— Нет, нет, господин аббат, нет, это невозможно! — повторила Марианна, упорствуя в своем упрямстве.

— Я вас прошу! — сказал аббат.

— Нет!

— Я вас умоляю!

— Нет, нет, нет!

Аббат возвел глаза к небу.

— О, милосердный Боже, — прошептал он, — тебе достаточно одного взгляда, чтобы понять, что делается в сердцах человеческих! Ты видишь, в каком заблуждении находится эта мать, принимающая свое ослепление за набожность! Господи, просвети ее!

Но добрая женщина продолжала делать отрицательные знаки. В этот момент Гийом, который, несомненно, подслушивал у дверей, вошел в комнату.

— Ну что, господин аббат, — спросил он, бросив на жену быстрый взгляд, — стала ли она благоразумнее?

— Я надеюсь, мадам Ватрен подумает, — ответил он.

— А! — воскликнул Гийом, сжимая кулаки.

— Старушка заметила этот жест, но невозмутимо продолжала стоять на своем.

— Делай, что хочешь, — сказала она, — я знаю, что ты — хозяин, но если ты их поженишь, это будет против моей воли!

— Тысяча чертей! Вы слышите, господин аббат? — спросил Ватрен.

— Терпение, дорогой мсье Гийом, терпение! — ответил аббат, видя, что добряк начинает горячиться.

— Терпение, — воскликнул старик, — но поистине не в человеческих силах иметь терпение в подобной ситуации! Из-за подобного упрямства можно потерять человеческий облик!

— Ну-ну, — сказал, аббат вполголоса, — у нее доброе сердце, она преодолеет свои заблуждения!

— Да, вы правы, я не хочу заставлять ее насильно покоряться моему решению, я не хочу, чтобы она разыгрывала роль несчастной матери, жены-мученицы. Я даю ей сегодняшний день на размышление, и если сегодня вечером она мне не скажет: «Старик! Нужно поженить наших детей…» — Гийом пристально посмотрел на жену, но та снова покачала головой, только усиливая раздражение главного лесничего. — Если она не захочет мне сказать этого, — продолжал он, — то тогда… послушайте, мсье аббат, мы вместе уже двадцать шесть лет, да… 15 июня исполнится двадцать шесть лет, но мы расстанемся, как будто все это было вчера, и мы проведем остаток наших дней каждый сам по себе!

— Что он говорит? — в ужасе спросила старушка.

— Мсье Ватрен! — воскликнул аббат.

— Я говорю… я говорю правду! — сказал он. — Ты слышишь, жена?

— О да, да, я слышу! О, какая я несчастная! — И матушка Ватрен бросилась на кухню, захлебываясь в рыданиях.

Она, казалось, пребывала в таком отчаянии, что даже была готова сделать шаг к примирению.

Оставшись наедине, главный лесничий и аббат посмотрели друг на друга. Аббат первым нарушил молчание.

— Мой дорогой Гийом, — сказал он, — не падайте духом и имейте терпение!

— Нет, вы видели когда-нибудь что-нибудь подобное? — в ярости вскричал Гийом.

— У меня есть надежда, — сказал аббат, скорее для того, чтобы утешить старика, чем будучи уверенным в этом, — нужно, чтобы дети увидели ее и поговорили с ней!

— Нет, они ее не увидят и не будут говорить с ней! Она должна сама прийти к этому, а не под влиянием жалости! Иначе мне не о чем говорить с ней! Чтобы дети ее увидели, чтобы дети говорили с ней? Нет, мне стыдно даже подумать об этом! Я не хочу, чтобы они знали, что у них такая глупая и упрямая мать!

В этот момент в полуоткрытой двери показалось взволнованное лицо Бернара.

— Прошу вас: ни слова об упрямой старухе, господин аббат! — прошептал Гийом.

Бернар заметил взгляд, который бросил на него отец; его молчание отнюдь не уменьшило беспокойство молодого человека.

— Так что же, батюшка? — осмелился спросить он робким голосом.

— Кто тебя звал? — спросил Гийом.

— Батюшка! — почти умоляюще прошептал Бернар.

Эта мольба проникла в самое сердце Ватрена, но он даже не подал виду и резко спросил:

— Я тебя спрашиваю: кто тебя звал? Отвечай!

— Никто… я знаю… но я надеялся…

— Убирайся! Ты был глуп, если надеялся!

— Батюшка! Дорогой батюшка, — взмолился Бернар, — одно слово! Одно!

— Убирайся!

— Ради Бога, батюшка!

— Убирайся, говорю тебе! — закричал дядюшка Гийом. — Тебе здесь нечего делать!

Но семья Ватрена была подобна семье Оргона note 31. Каждый был упрям по-своему. Вместо того, чтобы подождать, когда гроза пройдет и его отец успокоится, и прийти позже, как тот ему и советовал, пусть и в несколько грубой форме, Бернар решительно вошел в комнату и твердым голосом сказал:

— Батюшка, матушка плачет и не отвечает мне. Вы плачете и гоните меня…

— Ты ошибаешься, я не плачу!

— Спокойствие, Бернар, спокойствие, — сказал аббат, — все может измениться!

Но вместо того, чтобы внять голосу аббата, Бернар слышал только голос отчаяния, которое начало закипать в нем.

— О, как я несчастен! — прошептал он, думая, что мать согласилась на этот брак, а отец возражает. — Я так любил моего отца все двадцать пять лет моей жизни, а мой отец меня не любит!

— Да, несчастный ты человек! — вскричал аббат. — Потому что ты богохульствуешь!

— Но вы же прекрасно видите, господин аббат, что мой отец меня не любит, — сказал Бернар. — Ведь он отказывает мне в единственной радости моей жизни!

— Вы слышите, что он говорит? — воскликнул Гийом, вспыхивая от нового приступа гнева. — Вот как он меня судит! О, молодость, молодость!

— Но, — продолжал Бернар, — это не значит, что из-за этого непонятного каприза я оставлю бедную девушку. Если у нее здесь всего лишь один друг, то этот друг заменит ей всех остальных!