Мое образование (Книга Cнов) - Уильям Берроуз

-- Мы разве не платим за Иэна, чтобы он остался еще на недельку? Ну так где же он, на хуй?

Снова на судне: он стоит за стойкой бара, улыбаясь. Из-под полузатопленного дома выбирается какое-то существо -- коза или серна... ресторан на Аляске с пятидесятифутовыми потолками, дымный и наполовину под землей... Алан Уотсон говорит мне:

-- У тебя что-то не в порядке с глазами.

~~~

В пансионе. У меня было два ключа, один -- с обычной биркой. Я что -должен был оставить его на стойке? Другой -- ключ на большом металлическом кольце. Это от другой комнаты, которую я забронировал, но не воспользовался ею, и меня беспокоит, что за эту комнату тоже придется платить, и я должен буду им сказать, что жить в ней я не намерен, и сдать ключ.

Там -- Иэн, кажется, он очень изменился. Почтителен. Говорит, что восстанавливает разные встречи, которые у нас были, и места, где проходили эти встречи. Он навестит эти места, когда сможет. Мы -- в городе, вроде Нового Орлеана. Сегодня утром -- телефонный звонок от Джея Фридхайма из Нового Орлеана. В моей комнате бардак. Постель не заправлена, ком ватных одеял и покрывал. Одеяла -- розовые. У Иэна комната, смежная с моей.

Это похоже на пишущую машинку, подсоединенную к горлу -- постоянно высасывает из тебя, в тебе это должно быть, а она требует все больше и больше... Клиника... Клиника... Клиника...

Итак, Анатоль Бройяр, вы хотите связаться со мной? Мне кажется, у меня есть полстраницы для сообщения.

Прошу вас, пожалуйста, мистер Берроуз.

Продолжайте, пожалуйста.

Мне сказали, что я буду писать.

Я вас полностью понимаю. Источники?

Не знаю. Голоса у меня в голове.

Когда-нибудь пытались не подчиняться им?

Да. Результаты -- ужасающие: головные боли и невезение. Вы можете мне помочь, Берроуз?

Не знаю. Сделаю все, что в моих силах.

Было что-то очень тревожное в том факте, что человек не проявил никаких чувств. Врач ожидал, что он возобновит свои мольбы, вскочит с места, даже применит насилие. (Врач обладал черным поясом по каратэ, и ему не стоило бояться этого пожилого пациента.) А человек просто сидел безо всякого выражения на лице -- лицо его было пустым, как пустое зеркало.

-- Я сказал, что мне пора уходить, и я запираю кабинет.

Человек кивнул, не двигаясь с места.

Ох, Господи, неужели придется вышвыривать его?

-- Я не возражаю против того, чтобы вы ушли. Как только вы дадите мне рецепт.

-- Послушайте, я же уже вам сказал. Я не собираюсь давать вам рецепт на наркотики. Скажите спасибо, что полицию не вызвал, и выметайтесь отсюда!

Тут врач понял, что мужчина повторил его слова сразу же вслед за ним так, что он запнулся на "отсюда... отс уда..." Прозвучало абсурдно.

Мужчина улыбнулся.

-- Вы -- чревовещатель, доктор? Пародии делаете?

Врач сделал глубокий вдох.

-- Убирайтесь из моего кабинета!

Мужчина подошел к двери. Открыл ее.

-- Вы разве не идете, доктор?

Неожиданно самообладание врача лопнуло. Он шагнул вперед и двинул мужчине в челюсть. Тот упал, точно манекен. Врач быстро его осмотрел.

Боже мой!

Человек был мертв.

Смерть в сновидении всегда двусмысленна. Я часто пытался убить себя во сне, чтобы избежать захвата полицией, но, кажется, ни разу не становился по-настоящему мертвым. Сон тускнеет, когда я на него смотрю. Кто-то намеренно стирает все следы. Кажется, что в том месте, откуда он или она появляются, снов не видят вообще, а если и видят, то об этом не говорят и даже не признаются в этом, точно викторианские матроны.

Из комнаты Иэна в Эгертон-Гарденз плывет слабое холодное неодобрение -- я останавливался там много лет назад после первого апоморфиного лечения у д-ра Дента.

Ко мне в комнату вошел мой подростковый Ка -- до этого он был на втором этаже, выходящем в сад на задворках дома. Я сказал:

-- Ты, кажется, не особо рад меня видеть, -- а он ответил:

-- Я тебя ненавижу.

И разве можно поставить ему это в вину? Такие встречи обычно -катастрофа. Это нормально. Что я мог сказать... Остаться тут со всеми этими животными из деревни... ты просто не знаешь, каково здесь. День за днем, одно завтра за другим... это утомляет. Поэтому хватит жаловаться и, быть может, поймешь, на что именно жалуешься. Ну? Молчания. Отсутствие.

Вообще говоря, в городе-призраке можно увидеть то, что иссякло... золото, нефть, алмазы. Но на этом безымянном острове даже призрака уже нет. В самой высокой точке острова, где-то в полутора тысячах футов над бухтой и догнивающим пирсом, стоит загадочное конторское здание примерно в двенадцать этажей. Лифт по-прежнему можно привести в действие сложной комбинацией шкивов и рычагов -- если здесь найдется для этого хоть кто-нибудь. Остался один Консул. У этого Консула некой неопределенной державы я должен получить разрешение отплыть на маленьком судне с острова в Сан-Франциско.

Разрешение у меня уже есть -- внушительный документ на нескольких языках, живых и мертвых, с красными печатями на тяжелом пергаменте. Как только придет само судно, я могу продолжить свое сомнительное путешествие через Тихий океан, по крайней мере. А тем временем Консул выдал мне ордер на постой на двенадцатом этаже. Подо мной -- пустые кабинеты с таинственными золотыми буквами на стеклянных дверях... "Q.E.S. Развивающий Лимитед", "P.S. Фах", "Минеральные Перрито".

Большая голая восьмиугольная комната. С одной стороны в пространство выдается ненадежный балкончик. Консул отваживается ступить на него, я не рискую, и ветер сдувает его очки -- они кувыркаются и блестят на полуденном солнце, уносясь прочь.

Было время, когда на побережье, где на сотню футов в бухту уходит пирс, можно было спуститься -- и подняться оттуда -- на чем-то вроде лыжного подъемника. Теперь он весь зарос лианами, а механизм заржавел. Неважно: есть пешая тропа. Консул говорит мне, что на берегу никто не остается из-за непереносимой застоявшейся жары и какой-то разновидности весьма ядовитых летучих скорпионов.

-- Даже зубная паста прокисла. Вот так вот все плохо.

-- Как зубная паста может прокиснуть?

-- В России может. Это нормально.

Она улыбнулась мне всеми своими зубами. Это нервирует. Ошеломляющее зрелище.

-- Если я улыбаюсь, это значит, что мы под наблюдением. Если хмурюсь, значит, как вы говорите, ОК.

-- Водосвинкой пахнет. Это самый крупный из всех грызунов, -- без выражения произнес он.

-- Почему вы так уверены?

-- В России всё -- наверняка. На Западе -- ничего. В этом-то вся и разница.

-- Если прокисает зубная паста, то ничего уже не остается.

-- У нас есть поговорка: зубы знают больше задницы.

-- Еще бы. Они во всем первые.

-- А когда ничего не отстает, тогда всё -- первое. Это нормально.

-- Гласность: когда все дозволено и ничего не достать.

-- Век информации, когда только информаторы переполно информированы.

-- Вы хотите сказать -- полно информированы?

-- Нет. Я хочу сказать -- переполно. Переполнены информацией, как готовый лопнуть мочевой пузырь.

-- Или не доенная корова.

-- Пока есть доильщики, будут и коровы.

-- Даже если уже нечего будет доить.

-- Следует ли... голосом монарха сеять смуту и дать сбежать псам войны...

Война на улицах. Я иду в центр на черный рынок, где тот, с кем я иду, может обналичить чек. Площадь Шеридан, кажется, -- довольно близко, но такси, мчащееся с огромной скоростью, высаживает меня на Ирвинг-плейс. Я вижу лодку на козлах, пахнет морем. Пешком дохожу до Рыбацкого Причала. На углу. Вижу воду у самых моих ног -- глубокую, чистую и голубую. Я весь в крови и грязи. Иду с посохом, пытаюсь найти дорогу домой. Помимо этого -ломки. Дома у меня осталось немножко дряни, если я когда-нибудь найду туда дорогу.

В странной квартире. Я в постели, дверь спальни открыта, и в соседней комнате горит свет. Потом свет гаснет. Я встаю с кровати, в руке -пистолет. Парадная дверь выходит на улицу. Я вижу, что большой свет выключен. Снаружи проходят какие-то люди. В углу стоит стол с какими-то бессмысленными приборами -- я знаю, что они связаны с чем-то ядерным. Похоже на старый набор конструктора или обломки радиомачты KANU. Иэн ушел в бар для голубых. Сейчас 5 утра, и я решаю, что он остался где-то ночевать. Вернувшись в спальню, замечаю, что на мне серые замшевые перчатки, отчего стрелять из самовзводного пистолета было бы сложно.

~~~

В цианистой камере с несколькими другими осужденными. Мы лежим на металлических койках с отверстиями -- фактически, на сетках. Вот палач -он карлик или, по крайней мере, безногий, -- вносит яйца с цианистым калием, и я слышу его запах. В одном углу камеры -- раковина, и в ней немного воды. Я здесь с другим заключенным, может быть, удастся спастись, сунув лица в воду. Сколько времени пройдет, пока не откроют дверь?

Я был в Танжере, в баре, и там же сиде Хемингуэй. К морю ведут каменные ступени -- ступени из какого-то красновато-коричневого камня. Десять тысяч лет, и что останется?

Страна Мертвых. Два часа ночи в Париже. Комната, которую я занимаю, -маленькая и узкая, но не прямоугольная. С одной стороны -- прямая, с маленьким окном, а другая стена примыкает к ней под углом. Точно комнаты в фильме "Бразилия"(92). В комнате -- еще один человек... мальчик, одетый лишь в черные шортики. У него черные волосы и белая бледная кожа. Я лежу на полу, а он садится на меня верхом, оценивающе глядя мне в лицо. Оценка его -- не сексуальная. У него внешность медбрата или дневального -- кого-то из больницы. Он говорит что-то о "Ремонтном Покое" или о "Главном Покое". Я понимаю его так, что он пытается решить, в какую палату меня определят.