Голем - Густав Майринк

И не напрасно: вскоре после этого власти воспретили торговлю вызывавшими раздражение статуэтками Бабинского…

…Цвак хлебнул большой глоток грогу из своего стакана, и все трое дьявольски перемигнулись; потом он осторожно повернул голову к бесцветно серой кельнерше, и я заметил, как она отерла слезу.

– А вам больше нечего прибавить, кроме… понятно… того, чтo вы, из благодарности за испытанное вами наслаждение, заплатите по нашему счету, досточтимый коллега, резчик камей? – спросил меня Фрисландер после долгой глубокомысленной паузы.

Я рассказал им о своем блужданин в тумане. Когда я дошел до описания увиденного мною белого дома, все трое, живо заинтересовавшись, вынули трубки изо рта, а когда я кончил, Прокоп, ударив по столу, воскликнул: – Да ведь это просто!.. Все существующие легенды этот Пернат переживает собственной персоной! – Кстати, тогдашний Голем… вы знаете: дело выяснилось.

– Как выяснилось? – спросил я.

– Вы знаете помешанного еврейского нищего Гашиле? Нет? Так вот этот Гашиле оказался Големом.

– Нищий… Големом?

– Да, да, Гашиле был Големом. Сегодня днем это привидение в самом благодушном настроении гуляло на солнышке в своем знаменитом костюме ХVII века, по Сальпитергассе, и тут его поймал арканом один собачник.

– Что такое? Я не понимаю ни слова,– вскричал я.

– Я ведь говорю вам: это был Гашиле. Он, как говорят, недавно нашел этот костюм за какими-то воротами . Но вернемся к белому домику: это в высшей степени интересно. Существует старинная легенда о том, что там наверху, на улице Алхимиков, стоит дом, видный только в тумане, да и то только счастливцам. Он называется: «дом последнего фонаря». Тот, кто днем бывает там, видит только большой серый камень, за ним – крутой обрыв и глубокий олений ров, и вы должны считать счастьем, Пернат, что вы не сделали шага дальше: вы бы безусловно скатились туда и переломали себе все кости.

Под камнем, говорят, лежит огромный клад. Камень этот будто бы положен орденом «азиатских братьев» в качестве фундамента для дома. В этом доме, в конце времен, должен поселиться человек… лучше сказать Гермафродит… Создание из мужчины и женщины. У него в гербе будет изображение зайца… Между прочим: заяц был символом Озириса, и отсюда-то и происходит наш обычный пасхальный заяц.

До того времени, пока не настанет этот срок, значится в легенде, это место охраняется Мафусаилом, дабы сатана не совокупился с камнем и не родил от него сына: так называемого Армилоса. Вы еще об этом Армилосе не слышали… Известно даже, какой у него будет вид (т.е. об этом знают старые раввины), когда он появится на свет: у него будут золотые волосы, собранные сзади в косичку, два затылка, серповидные глаза и длинные до ступней руки.

– Этого уродца стоит нарисовать,– пробормотал Фрисландер и стал искать карандаш.

– Итак, Пернат,– закончил Прокоп,– когда вас постигнет счастье стать Гермафродитом и en passant найти скрытый склад, не забывайте, что я всегда был вашим лучшим другом!

Мне было не до шуток, и на душе у меня заныло.

Цвак заметил это по мне, хотя и не понял причины; он пришел мне на помощь.

– Во всяком случае, в высшей степени странно, почти страшно, что Пернату видение явилось именно в том месте, которое связано со старинной легендой. Это путы, из которых человек по-видимому не может освободиться, пока душа его имеет способность видеть предметы, недоступные осязанию. Ничего не поделаешь: сверхчувственное

– все же самое прелестное в мире! Как вы думаете?

Фрисландер и Прокоп приняли серьезный вид, и никто из нас не счел нужным ответить.

– Как вы думаете, Эвлалия? – повторил Цвак свой вопрос, обернувшись назад.

Старая кельнерша почесалась вязальной иглой, вздохнула, покраснела и сказала:

– Ах, убирайтесь. Вы – проказник!

– Сегодня весь день мне было не по себе,– начал Фрисландер, как только улегся взрыв смеха,– ни одна черточка мне сегодня не удалась, я думал все время о Розине, как она танцевала тогда во фраке.

– А она снова нашлась? – спросил я.

– Еще как нашлась! Полиция нравов предложила ей длительный ангажемент. Может быть, она тогда у Лойзичек – приглянулась комиссару. Во всяком случае, она теперь лихорадочно работает и заметно увеличивает приток чужестранцев в еврейский квартал. Она сделалась чертовски ловким человеком за короткое время.

– Подумайте только, что женщина делает из мужчины, если он влюбится в нее,– просто удивительно,– заметил Цвак.– Чтоб достать денег и иметь возможность бывать у нее, бедный мальчик Яромир сразу стал художником. Он ходит по кабакам и вырезает силуэты посетителей, которые позволяют делать с себя портреты.

Прокоп, не расслышавший последних слов, чмокнул губами:

– Правда? Она стала такой красавицей, эта Розина! Вы еще не сорвали у нее поцелуя, Фрисландер?

Кельнерша вскочила и, возмущенная, вышла из комнаты.

– Этот стреляный воробей! Этой еще не хватало припадков добродетели! Фи! – досадливо пробормотал Прокоп.

– Ну, что же! Она ушла на непозволительном месте. А кстати и чулок был готов,– примирительно заметил Цвак.

Хозяин принес еще грогу, и беседа постепенно приняла очень фривольный характер. Она мутила мне кровь, и без того лихорадочно кипевшую.

Я противился таким впечатлениям, но чем больше я сосредоточивался и думал об Ангелине, тем навязчивее лезло все это мне в уши.

Я неожиданно встал и распрощался.

Туман становился прозрачнее, проникал в меня своим холодом, но все еще оставался настолько густым, что я не мог разобрать названий улиц и отошел несколько в сторону от моего пути.

Я попал на другую улицу и хотел уже повернуть, как услышал, что меня окликают.

– Господин Пернат! Господин Пернат!

Я оглянулся кругом, посмотрел вверх.

Никого!

Открытые ворота, над ними мелькнул маленький, красный фонарь, и светлая фигура, как показалось мне, почудилась мне в глубине.

И снова:

– Господин Пернат! Господин Пернат!

Шепотом.

С удивлением вошел я в ворота,– теплые женские руки охватили мою шею, а в полосе света, от медленно открывшейся двери, я узнал Розину, пламенно прижимавшуюся ко мне.

–

ХV. Хитрость

Серый тяжелый день.

До позднего утра я спал мертвым сном без сновидений.

Моя старая служанка отлучилась или, может быть, забыла затопить.

В печке лежал холодный пепел.

На мебели пыль.

Пол не выметен.

Я зябко прогуливался взад и вперед по комнате.

Отвратительный запах выдыхаемого спирта наполнял комнату. Пальто и костюм пропахли табаком.

Я открыл окно, но тотчас же захлопнул: холодный грязный воздух улицы был невыносим.

Воробьи, с промокшими крыльями, неподвижно торчали на крышах.

Куда ни глянешь – беспросветная тоска. Все во мне было разорвано, растоптано.

Каким потертым казалось мне сидение на кресле! Конский волос так и торчал из-под краев.

Надо будет послать за обойщиком… Или уж так все оставить… вести нищенскую жизнь, пока все не разлезется в лохмотья.

А там, что за безвкусица, эти нелепые обрывки материи на окнах!

Почему я не скрутил из них веревки и не повесился на ней?!

Тогда бы я, по крайней мере, не видел больше этой мерзости, и вся серая терзающая тоска исчезла бы – раз и навсегда.

Да! Это самое разумное! Положить конец всему.

Сегодня же.

Сейчас же, с утра. До обеда. Какая гадость! Что за отвратительная перспектива убить себя с полным желудком! Лежать в мокрой земле с животом, наполненным непереваренной, разлагающейся пищей!

Ах, если бы никогда не всходило больше солнце и не роняло бы в сердца своей жизнерадостной лжи!

Нет! Я не позволю больше себя дурачить, не хочу больше быть мячом в руках неуклюжей бессмысленной судьбы, то подбрасывающей меня вверх, то кидающей в лужу только для того, чтобы доказать непрочность всего земного – то, что я давно знаю, что знает каждый ребенок, знает каждая уличная собака.

Бедная, бедная Мириам! Если бы хоть ей помочь!

Значит, надо решиться, серьезно и бесповоротно решиться, прежде чем инстинкт жизни снова проснется во мне и станет рисовать новые призрачные образы.

К чему послужили все эти вести из мира Нетленного?

Ни к чему, решительно ни к чему.

Только к тому разве, чтобы я закружился в своем вихре и ощутил жизнь, как невыносимую муку.

Оставалось только одно.

Я мысленно подсчитал, сколько денег лежало у меня в банке.

Да, именно так. Только это одно при всей своей ничтожности могло иметь еще какую-нибудь ценность в моей ничтожной жизни!

Все, что я имел – несколько драгоценных камней в шкатулке – все это связать и отослать Мириам. Это обеспечит ее, по крайней мере, на несколько лет. А Гиллелю послать письмо и объяснить как было дело с «чудом».

Он одни поможет ей.

Да, он нашел бы выход.

Я разыскал камни, собрал их, посмотрел на часы: если я сейчас пойду в банк,– через час все может быть готово.